Бузина, или Сто рассказов про деревню

И вот – идет дед Громов по деревне. И вроде он это, и не он. Вырос дед под небеса. Самолеты и ветролеты его деликатно обскакиват, пассажиры руками машут, радуются. Космонавты те – не, им в запрет такие орбиты. Ну, идет Громов, как Останкинская башня какая, но одет по-нашему. Валенки подшиты, галоши чищены от навозу, штаны чисты-стираны, латаны. А ватник еще батьки его, Кузьмича. Там малька вата свалявши и дух густой, но мягкость удобная тем, кто по рукам деда обсел. Поначалу он из Нижнего Пестряково народцу взял – там они одичавши, без электричества, да. На одной руке сидят – тута Сурепкины, на левой, а на правой – Степашовы. Те даже собачонку взяли – ей тоже интерес. По карманам набралось – но там места для начальствов. Бывший председатель стоит, как на балконе, обозреват нащот озимых. И того – вырубки незаконной. Сказал, милицьонеров в следующий раз катать будут. На задание розыска. А внизу сколько народа обозначилось! Что ты! Автобус рейсовый в валенок торкнулся – стоит. Все в такое удовольствие пришли, платками машут, а Люська сельсоветская уже в район звонит, как билеты продавать? Или детям за так? Но собак не пущать? Смущение вышло. Так походил дед Громов, покатал всех, насчет равновесия нигде не обшибся, и в аккурат всех пассажиров на горушку и опустил. А и то! Сесть махом нельзя – подавишь?! Так, ссыпались, горохом. Такую вот сердечность дед людям оказал. А уж потом плакал – бабка-то, евойная, Евдокея не застала такого праздника, прям именины сердца! Одно неважнецки – теперича дед такой великий, что в избу не входит. Гора ж человек. Надежа только на Витьку Лукова – наваляют леса, срубят ему домишко. Ангар, по-научному.

Тёщины огурцы

Дед Завьялов сидел у окна, наблюдая вялое течение заоконной жизни. Течение никого не несло, и оттого дед был печален. В годы прошлые, жадный до работы люд бегал, сломя шею – то на покос, то на толоку, то бидон мелассы с фермы обреудить – на самогонку, то с коровами гонялись трижды в день, то телега громыхала в сельпо за хлебом – жизнь! Сегодня пронесло мимо соседку Вальку Обабкину в медпункт, да прошли четыре разного формата кобеля – на свадьбу, в Малые Лаптухи. От несоответствия интереса к жизни к многообразию ее проявления, Завьялов решил выпить. Пил он редко, четко установив себе, как он говорил «регламент». Отмечались дни праздников как гражданских, так и церковных (для чего тёщею был куплен толстый по январю численник), отмечались дни рождения тёщи, жены-покойницы, товарищей по освоению колхозных земель и отдельно – Ленина, как фигуры загадочной для истории. Ознаменование банных дней выпивкой Завьялов допускал, но тёща не приветствовала. Ссылки на Суворова – после бани портки продай, но выпей – считала личным сочинением зятя. Завьялов еще позыркал в окно, отметил, что соседский малец сливает бензин у дачника, записал событие меленько на обоях и решил-таки выпить без повода. Тёща колготилась около печки, роняя попеременно муку, постное масло и ухват – ставила опару. Отвлечь её не представлялось возможным. Мамаша! – радостно возопил Завьялов, – а чесалку сёдни запустили! Вы бы сходили? Овцы не стрижены! – напустилась тёща, – только сидишь, дымы по избе пускашь! Ножни взял, да пошёл, токо убыток жизни от тебя, ирод! Ай, чиста леший! Завьялов задумался. – Мамаша! А лавка приехадши, вона, баб Дуся мается, не? Чего Дуське не маяться-т? У ей денех много. А у меня нет, я сижу, не шелыгаюсь, как кто не знаю. Завьялов загрустил окончательно. Солнце за окном постепенно углублялось в закат, а пить на ночь Завьялов остерегался. Расчесав бороду пятерней, поддернув резинку на шароварах, подошел тихохонько к тёще, утопавшей по локоть в китайском эмалированном тазу – тесто она заводила только в нём, ёмком, списанном с бани за ненадобностью. Китайская лохань победила отечественную по причине мягкого мышиного цвета и фиолетовых роз по кромке. Как я, мамаша, вас сильно непосредственно уважаю в плане любви как тещу, разумеется. Выстрелив длинной фразой, Завьялов умолк. Добавить было нечего. Любит! Как жа! – заквохтала умиленно тёща, – ждёшь, как я помру, всю избу по ветру пустишь! Я бы и сей секунд мог, в плане помереть единолично, – Завьялов сделал вид, что оскорблен, – а вот, терплю от вас притеснения, голод и нужду! Уйду я от вас, уйду! – и Завьялов скосил глаз на тёщу. Та, отерев о полотенце руки, сладко сморкалась в передник. Казня ты ебипетская, – с чувством сказала она и пошла в сенцы, предварительно показав Завьялову глазированный подсохшей опарой кулак.