Быков о Пелевине. Лекция вторая

Конечно, писатель – вампир. И, конечно, эта мысль о писательском вампиризме восходит к Андрею Синявскому, который так точно написал о вампиризме Пушкина. Почему Пушкин так любит вампиров? Почему он с таким восторгом взялся переводить несуществующего, выдуманного Мериме Иакинфа Маглановича? Почему «Вурдалак»? Почему вурдалак так занимает его воображение? Да потому что Пушкин, как пишет Синявский, полон пустотой, содержимое Пушкина – пустота, он насасывается чужими жизнями, как всякий истинный автор, он никогда не сопереживает одной стороне, а всегда сочувствует двум, именно потому, что это амбивалентность, амбивалентность всякой пустоты. И поэтому Пушкин был так страшен Энгельгардту, поэтому Энгельгардт, второй директор Лицея, писал о нем: «Это самая пустая душа, которая мне встречалась!» Да, совершенно верно! Писатель и есть пустая душа, потому что иначе он не наполнится другими. Вампир, который всасывает чужую жизнь, который питается чужой кровью, и есть писатель, это отчасти для нас, кстати говоря, объясняет привлекательность волка-оборотня в «Священной книге оборотня». Многие из тех, кто послушал первую лекцию, задали потом вопрос: «Почему же волк такое воплощение зла?» На самом деле он злой именно потому, что он – оборотень, начнем с этого. Оборотень не может иметь особо позитивных коннотаций. И еще он зло потому, что он ничего не производит, а только сосет, но, к сожалению, это и есть внутренняя линия, которая Пелевину чрезвычайно близка, он всасывает чужую жизнь, потому что он доит эту корову, доящуюся нефтью, как вампиры доят людей, а нефть – это кровь земли, что мы уже с вами читали в «Македонской критике французской мысли».

Вот эта чужая кровь, или чужая нефть, она в пелевинской системе ценностей сближает, как это ни ужасно, силовика-оборотня с писателем-вампиром. И тот, и другой сосут. Но при этом, конечно, полагают, что рулят.

Вот эта удивительная способность вбирать чужую жизнь и делать из этой чужой жизни тексты, созидать художественные миры – это и есть внутренний сюжет «Empire V». В этой книге есть еще по-настоящему живая эмоция, эта эмоция – бесконечная тоска от того, что никакого внутреннего содержания у героя нет, а он мучительно его хочет, он неспособен любить, а способен только думать, как он в этот момент выглядит, но ему присуща страстная тоска по любви, и его отношение к Гере – это именно тоска по любви: он мучительно хочет что-то выдумать, но выдумать ничего он не может, лишь бесконечно всасывает чужое содержание, он не может ничего породить. Он и в прежней своей жизни, в человеческой-то, ничего особо творческого из себя не представлял, мы знаем только одно его вступительное сочинение, когда он мечтал поступить в Институт стран Азии и Африки, и там что-то человеческое, возможно, было, все же остальное время он, в принципе, только поглощает.

И вот эта страшная драма человека, который изображает жизнь, вместо того, чтобы жить, это горе пустоты, которая рыдает, которая мечтает наполниться, но никогда не может этого сделать, – это очень яркая, очень значительная внутренняя тема «Empire V».

И, собственно, вся Россия, которую Пелевин, безусловно, любит, просто потому, что она, как и он, носитель языка, вся Россия в его последних текстах, особенно это заметно в «Бэтмане Аполло», тоже мучительно страдает от собственной пустоты, ведь она ничего, кроме нефти, не производит, ведь она ничем, кроме сосания, не занята, ведь она и есть как раз такой вампир.

Это мука холодного ума, который все понимает и ничего не может, мука холодного одинокого интеллектуала, бесконечно рыдающего и над этой судьбой, и над этим временем. Главное же, он помнит, что когда-то он был полон волшебного вещества, и мы с вами об этом говорили применительно к «Generation P», – главный герой помнит, что когда-то он состоял из этого облака, и этот мир детского сада или школьного ада, или пионерлагеря, где рассказывают страшилки, – этот мир остается его раем, он вечно о нем ностальгирует, о нем мечтает. Это было чувство наполненности каким-то странным, полуоблачным, размытым веществом мечты.

И вот когда оно закончилось, когда люди, рассаженные по своим клеткам в московской 18-этажке – это образ из «Empire V» – люди, рассаженные по свои клеткам, почувствовали, что никакие нити больше ими не управляют, – вот здесь и наступила та страшная пустота, которая, еще в «Чапаеве и Пустоте», начала свистеть в пелевинском творчестве. Огромная полость, которая ничем не может быть заполнена.