Быков о Пелевине. Лекция вторая

Когда мы читаем дневники и воспоминания Черткова, мы с ужасом понимаем, что Толстой-мыслитель Черткова совершенно не интересовал, его интересовал Толстой-художник. Ему так нравилась толстовская проза, что к этому источнику абсолютной творческой силы ему хотелось быть поближе. А способ быть поближе оказался всего один – помочь ему в организации издательства «Посредник», и он начал этим заниматься без любви, без интереса. Он просто очень любил читать Толстого. И думал: «Если этот человек так титанически пишет, ну уж, наверное, он что-то знает!»

Но оказалось, что это совершенно другое дело, что художественная сила, медвежья толстовская мощь – это не та вещь, которой можно поделиться, это не та мощь, которую можно обрести, даже переколов весь яснополянский лес.

И вот главная-то проблема заключается в том, что художественное озарение, художественный талант дают нам куда больше, дают нам ту эйфорию, которую у Пелевина герои получают от «баблоса». Но прийти к этому путем строительства секты невозможно. Невозможно достичь наслаждения через презрение. Невозможно получить источник художественной силы, просто манипулируя такими понятиями, как гламур и дискурс.

И обратите внимание, что пока Пелевин рассказывает про трех китов, на которых стояла советская власть, пока он замечательно остроумно и с большим состраданием описывает мать главного героя, неумную несчастную диссидентку, – все хорошо, перед нами литература. Но как только он начинает рассуждать о гламуре и дискурсе, перед нами хороший фельетон, и ничего больше. Блаженны те немногие люди, не будем уж их называть, которые умеют каким-то чудом сочетать художественное творчество с фельетонным, но это делается разными половинами мозга, разными его участками. Попытка совместить это в пределах одного текста приводит к тому, что текст утрачивает и ту немногую художественность, которая была в него заложена изначально.

По замечательной формуле Алексея Константиновича Толстого, бессмысленно сажать огурцы посредством геометрических вычислений. Точно так же бессмысленно путем отвлеченных рассуждений прийти к эйфории. Одно описание молящегося богомола, насекомого, на последних двух страницах «t» перевешивает всю эту книгу с ее тяжеловесной иронией. Но, к сожалению, время не располагает к таким текстам. Время располагает к тем текстам, которые бы раскупались читателями ради чувства своей принадлежности к интеллектуальной элите. До тех пор, пока это время не закончится, фабрика под маркой «Пелевин» будет выдавать тексты, повышающие самоуважение ничтожеств, тесты, которые позволяют этим ничтожествам настаивать на своей единственно верной картине мира, хотя в этой картине мира нет ничего, кроме жадности, зависти и отвращения. Но время изменится, и художник, я верю, последует за ним.

Вот на этой оптимистической ноте, как заканчивается и «Шлем ужаса», я бы закончил то, что хочу сказать я, и выслушал то, что хотите сказать вы.

Вопросы

– «Фабрика» – это словесный оборот, или вы действительно считаете, что «Пелевин» это проект?

– Нет, «фабрика» – это не обязательно коллективный труд. Я имел в виду другое. То, что все эти романы строятся по одинаковой схеме и по давно известному рецепту, – это у меня никаких сомнений не вызывает. Я не вижу художественной новизны в «Любви к трем цукербринам». Я вижу в ней некоторый шаг вперед – прочь от вечной борьбы с офисным планктоном.

Понимаете, в чем штука в «Цукербринах»? Почему «фабричность»? Я понимаю, что этот роман написан для Кеши, главного героя, Кеша там очень много занимается онанизмом, ну, просматривая разные вещи в интернете. И когда он видит следы, так сказать, этих занятий, он думает, что пора бы, наверное, заканчивать с виртуальным сексом или хотя бы сделать генеральную уборку. В чем штука вот этого вот точного уподобления? Дело в том, что когда человеку говорят о смешном и стыдном пороке, человек, как правило, не обижается, потому что он понимает: оказывается, все у всех так. И вот чтобы Кеша, который это читает, почувствовал укол, в буквальном смысле, самоудовлетворения, укол того, что он не один такой, а значит, он все делает правильно, – вот ради этого, собственно, и написана книга.

Но это не позволяет читателю прыгнуть выше головы. Это не позволяет ему выпрыгнуть из себя. Читая Пелевина, мы все время себе признаемся в низком и мерзком – это верно. Признаемся радостно, потому что оказывается, не мы одни такие. Но вот то, что мы за это низкое и мерзкое пытаемся себя уважать, – это как раз очень дурной тон.

Почему эти книги – «фабрика»? Потому что конвейер не предполагает никакого разнообразия. Маркетинговая стратегия – не требует разнообразия. И дальше это все будет превращаться в бесконечные джинсы со стразами. Вот один раз получились джинсы со стразами – теперь со стразами будет все: джинсы, трусы, стринги, ботинки… Так вот я о том и говорю, что как раз фабричного в этих произведениях то, что это произведения трендовые.