Был месяц май (сборник)

Вчетвером — поляк, Маргослин, Макарушка и я — шли мы через лес. Луна, поднявшись наполовину, никак не могла вырваться из расщелины горы. Она была огромная, медно-оранжевая, а гора перед ней — чёрная. Наконец, оторвавшись и всплыв, она стала быстро подыматься вверх, вправо, все уменьшаясь. И когда стояла высоко, в белом свете её, таинственно изменившем ночной мир, увидели мы деревню: синеватые стены домов, мокрый скат черепичных крыш, в тёмных окнах — переливающиеся стекла. Мы шли задами. От дворов тянуло сонным, застойным теплом хлева, мочой, а снизу — свежей сыростью: там, под нависшими кустами, блестел по камням чёрный ручей. К нему вели вниз мокрые от росы каменные ступени.

Двое взяли дом и сарай под наблюдение, двое тихо вошли во двор, пустой и словно выметенный под луной. По деревянной лестнице мы поднялись на сеновал, собака внизу, охрипнув от лая, кидалась с цепи, валившей её на спину. Но ни в одном окне не зажёгся свет, ни одна дверь не открылась.

На сене, белея в темноте, лежали рядом две перины. В них ещё остались вмятые следы тел. Мы ощупали светом фонариков все углы наверху в сарае, в доме, во дворе. Тех, кого мы искали, не было нигде. Их не было и назавтра. Позже мы узнали, что они ушли на Запад. Все трое.

Жители говорили, что это были очень нехорошие люди. Некоторые говорили даже, что он был нацист. Или брат его был нацист. Все это они говорили теперь.

— Что же вы раньше молчали?

Они пожимали плечами:

— Мы боялись…

Одна только Магда не говорила о них ни хорошего, ни плохого. Она вообще не разговаривала. Ещё несколько дней она приходила, как всегда, рано утром, задавала корм свиньям, подметала двор, доила коров — несла свои обязанности, исполнение которых механически привязывало её к жизни. И надоенное молоко стояло во всех бидонах и кисло.

Наверное, и сейчас наши бывшие хозяева вспоминают те майские дни как чёрные дни своей жизни. Тогда мальчишке было четырнадцать лет, и голос у него ещё ломался. У многих тогда ломался голос. Теперь он окреп.

А в те первые, считанные дни мира стоял передо мной четырнадцатилетний худой немец со счётом в руках. Я вижу его и сейчас — с побледневшим носом, с пятнами волнения на лице. Его не интересовало прошлое, он ничего не хотел о нем знать, он хотел получить за свинину. И он был уверен в своём праве предъявлять счёт.

Кондратий

— Ну что, отец, живешь?

Старик бросил копать, оперся на лопату, слег на нее. Лопата была хорошая, точно как те, немецкие, военного времени, только металл похуже, тупился быстрей, но все равно ни на какую другую он бы ее не сменял. Он стоял, опершись на рукоять, влажное от росы осеннее солнце светило ему под соломенную шляпу, захватанную пальцами, он щурился, будто улыбался доброжелательно, но темные его невыцветшие глаза смотрели строго.

— Все копаешь? Не надоело?

— Копаю…

Старик знал, не для того спрашивают, чтоб он отвечал. Тяжелый после вчерашнего, в одних коротких штанах на теле, в туфлях на босу ногу, сосед вышел остудиться.

Солнце, еще не поднявшееся выше берез, пекло его похмельную голову. Туфли заинтересовали старика: высокая подошва в несколько разноцветных слоев, а на широкой перемычке, под которую продета босая нога, надпись по-немецки, а может, не по-немецки, издали не разглядеть. Только светилась она зеленым огнем, как стрелки фосфорных часов в темноте.

С крыльца дачи, сначала выглянув из двери, сбежала к машине коза длинноногая в обтягивающих джинсах, открыла багажник. Сосед хоть и не старый, но грузный — живот, складки жировые с боков, а у этой — одни быстрые ноги в джинсах. Крышка багажника мягко хлопнула, мотнулся хвост заколотых волос, и пробежала обратно к крыльцу; мужская рубашка на ней завязана узлом под грудью, между узлом и джинсами — пуп на голом животе. Сосед и головы не повернул вслед, на лице его, непроспавшемся, мятом, как отрыжка: глаза б мои не глядели…

Вчера они приехали поздно на двух иностранных машинах, и, как стали вылезать изо всех четырех дверец, старик только удивлялся: сколько же их там умялось? Гудели за полночь, жарили шашлыки, и он несколько раз выходил поглядеть, как бы дом не спалили, беды не наделали. Березы, освещенные пламенем, близко обступили костер, искры высоко взлетали к вершинам в черноту ночи.

Дачу эту, старый финский дом на большом участке, сосед купил позапрошлой зимой.

Как раз под Рождество по свежевыпавшему пушистому снегу, снежком пыля, подъехала низкая легковая машина. Старик расчищал дорожки и видел: выскочили из машины двое мальчишек в ярких заграничных куртках, в сапожках, помчались по участку, кидая друг в друга снежками. И вышла дама в коричневом широком кожаном пальто на меху, в меховом капюшоне вокруг лица. Старику показалось, пальто на ней шелковое, такая тонкая была кожа, так оно все светилось на зимнем солнце. Шофер остался в машине, а они четверо пошли в дом. И опять первыми выбежали оттуда мальчишки, валя друг друга в снег. А дама остановилась посреди участка. Легкий падал снежок.