Быль об отце, сыне, шпионах, диссидентах и тайнах биологического оружия

Для сохранения видимости асимметрии объявление об освобождении Данилова и Захарова было разнесено на несколько часов. Об освобождении Данилова – без подробностей – президент объявил в понедельник, 29 сентября. На вопрос журналистов, «моргнул ли он первым», президент с непроницаемым видом ответил: «Это они моргнули».

Днем, во вторник, 30 сентября в Москве Ник и Рут в сопровождении толпы репортеров садились в самолет «Люфтганзы», отправлявшийся во Франкфурт. В Нью-Йорке было еще раннее утро, и Геннадий Захаров, находившийся в советском дипломатическом комплексе в Ривердейле, готовился предстать перед федеральным судьей в Манхэттене со своим nolo contendere, после чего его должны были отвезти в аэропорт Кеннеди на самолет, направлявшийся в Москву. Все ломали голову, сколько диссидентов и кто именно будет включен в обмен.

В то утро машина из ABC News забрала меня из дома и привезла в студию. Саша Слепак уже был там. Мы ждали заявления Белого дома. Журналисты хотели иметь нас под рукой, чтобы получить немедленную реакцию на известие об освобождении наших отцов. Когда президент упомянул только одно имя – Юрий Орлов, – я был в ярости. Это выглядело капитуляцией перед советским шантажом! Почему он согласился только на одного человека? Он должен был получить как минимум десять!

Мы оба изливали разочарование в прямом эфире. «Я просто не понимаю, как американцы могли бросить моего отца в России, – сказал я. – Как только спадет шумиха, КГБ его прикончит за то, что он заступился за Данилова». Моя подруга Анукампа, наблюдавшая за происходящим по ТВ, потом сказала, что мое мрачное лицо было выразительнее слов.

Прошла еще неделя. Я медленно впадал в отчаяние. Через несколько дней в Рейкьявике начнется саммит, и мой отец будет полностью забыт. Хаммер не подавал признаков жизни. Президент принял Ника Данилова в Белом доме – их показывали по телевизору. Ника повсюду превозносили как американского героя, а мой отец томился в своей палате в Москве! Его имя исчезло из новостей.

Особенно неприятным было то, что Ник не звонил и не отвечал на мои звонки. Наконец мне удалось дозвониться до Рут.

– Рут, в чем дело? Почему Ник меня избегает? Почему он не говорит o моем отце? Он, что, не понимаeт, что с отцом теперь сделают?

– Алекс, Ник думает о Давиде день и ночь. Это единственное, о чем он говорил с президентом.

– Спасибо, но какой от этого толк? Что теперь президент может сделать, после того как он сдал все позиции? Сейчас папе нужна мощная публичная кампания, а без Ника это невозможно. Почему он молчит? Да ему и самому сейчас не стоит отмалчиваться, а то ведь можно подумать, что он действительно шпион.

– Поверь, Давиду выступления Ника сейчас не помогут. И потом, Ник не в том состоянии, чтобы участвовать в публичной кампании. Он подавлен. Ему надо отдохнуть, успокоиться.

Голос Рут был извиняющимся, но твердым. Она, безусловно, чувствовала, что творится со мной, и тем не менее ясно дала понять: Ник больше не будет делать никаких заявлений.

Я был вне себя. Кого волнует, что он говорил об отце с Рейганом, если на пресс-конференции ни один из них не сказал о нем ни слова. Когда корреспондент ABC Сэм Дональдсон спросил Рейгана, почему он «капитулировал», Ник вмешался: «Послушай, Сэм, если бы не президент, я бы следующие десять лет провел в Сибири!»

Не попал Ник в Сибирь – молодец, я рад за него! Но как насчет моего отца? Как Ник может теперь умыть руки? И почему?

В общем, не слишком надеясь на успех, я начал планировать поездку в Рейкьявик, чтобы во время предстоящей встречи Горбачева и Рейгана бить во все колокола.

Глава 22. Вторая победа

14 октября 1986 года я возвращался из Рейкьявика в Нью-Йорк, пытаясь свыкнуться с мыслью, что игра проиграна.

Самолет был наполнен народом с саммита. Встречи в верхах – это всегда карнавал; подобно мошкаре, привлеченной ярким светом, десятки всевозможных активистов наводнили Рейкьявик, чтобы продвигать свои темы – от противников размещения американских ракет в Европе до кришнаитов, протестующих против жестокого обращения с их собратьями в СССР. В самолете справа от меня сидел Саша Слепак, а слева – Люда Алексеева из Хельсинкской группы. В течение трех дней, проведенных в Рейкьявике, мы рассказывали всем, кто готов был слушать, о положении с правами человека в СССР.

Переговоры Рейгана и Горбачева проходили за закрытыми дверями, и сотни журналистов, съехавшихся со всех концов света, коротали время в барах и вестибюлях городских отелей. С утра до вечера мы втроем бродили из отеля в отель, объясняя, что пока Советский Союз не вернет Сахарова из ссылки, не освободит политических заключенных и не облегчит эмиграцию, Горбачеву верить нельзя, что все разговоры о «новом политическом мышлении» – пропаганда, рассчитанная на то, чтобы усыпить бдительность Запада, что с коммунистами можно говорить только с позиции силы. Вопросы разоружения и тему прав человека нельзя рассматривать в отрыве друг от друга– твердили мы в один голос.