Был однажды такой театр

— Она милая, обаятельная, она — как ребенок.

— Стало быть, не классический идеал?

— Нет.

— Слава богу. Знаешь, женщина только в том случае может долго быть привлекательной, если у нее есть крохотные недостатки. Геометрически выверенная красота спустя какое-то время отталкивает. А приближение к красоте всегда делает женщину трогательной, доверчивой и чуть-чуть забавной. Сколько раз меня очаровывал нос моей жены, когда он притворялся курносым, или когда в бровях ее испуганно пряталась родинка… А теперь расскажи про Веру.

Он уронил голову на плечо мне и тут же заснул.

В девять утра, когда все потеряли надежду, прибыл свежевыбритый капитан в сопровождении переводчика. Мы вскочили со скамеек, стоящих среди бутафорских джунглей. Капитан козырнул и заговорил. Переводчик торжественным тоном переводил:

— Товарищ капитан сообщает: командование лагеря обсудило вопрос и товарищи вынесли такое решение — приняв во внимание, что вашей труппе, поставившей «Дочь колдуна», принадлежат выдающиеся заслуги на ниве культуры, все вы, вся труппа, включая и офицеров, вплоть до капитанского звания, можете возвратиться домой. Товарищ капитан надеется, что офицеров более высокого звания среди вас нет.

— Нет, нет.

— Товарищ капитан говорит, что у него просто камень с плеч свалился.

Труппа грянула «ура», как когда-то в вагоне в честь Иосифа Виссарионовича Сталина. Потом мы построились в шеренгу и спели: «Мы союзники, парни бравые…» Капитан улыбнулся, откозырял и посоветовал нам лечь и поспать, а в следующие дни готовиться к отъезду. Он пожал руку каждому, потом вместе с переводчиком отозвал меня в сторонку.

— Товарищ капитан особо поздравляет вас как писателя и в то же время советует больше не ставить эту пьесу ни дома, ни в другом месте, так как в политическом отношении она безнадежно устарела.

Я поднял руку к виску и козырнул, как это делал Торда. Рядом гремела песня: «Мы союзники, парни бравые…»

УЛЕТЕЛА ПТИЦА

Спустя четыре дня все члены нашей труппы получили белую форму немецких морских офицеров, в которой нам предстояло ехать домой. Труппа ходила хмельная от счастья. Кубини целый день пел колоратурой. Лишь мы с Тордой по-прежнему скрывали свои чувства. Торда удвоил свои старания, чтобы лицо его казалось деревянной маской; я изо всех сил ему подражал. Эта бесстрастная поза помогала нам выжить и до сих пор, а теперь мы тем более не имели права поддаться слабости.

С позой этой мы свыклись настолько, что даже друг другу не жаловались на судьбу. Он тоже доволен был той суровостью, с какой относился к себе, доволен был тем, что дни свои мы проводим без всяких иллюзий, делаем свое дело — лагерный театр, — тихонько разгадывая в душе нерешаемые загадки жизни.

Но в этот вечер, держа на коленях белую униформу, мы с подозрением посмотрели друг другу в глаза. Его холодные, сдержанные манеры вдруг стали мне почти ненавистными. Очевидно, он это заметил: черты его еще больше отвердели, улыбка стала почти ледяной.

— Хорошо будет дома?

— Не знаю, — отразил я удар.

— Кое-кого могут там ждать сюрпризы, — произнес он хрипло, намеренно чуть гнусавя, и выжидающе поднял на меня взгляд.

— Скорее всего, — ответил я, укрывшись за этими словами, как за броней. Потом помолчал, размышляя, какие сюрпризы он имеет в виду, и перешел в наступление: — Ты прав, теперь в нашей жизни станет возможным все, что до сих пор было трудно даже представить.

— Что такое, ты плачешь? — спросил он через некоторое время.

— И не думаю.

— Тон у тебя такой, будто ты собираешься плакать.

— За меня не волнуйся, как-нибудь и без слез обойдусь.

— Почему? Плачь себе на здоровье. Некоторые перед отъездом домой плачут от одной мысли, что скоро опять будут есть лапшу с маком.

— Можно плакать и по более значительным поводам.

— Конечно, можно. А нужно ли?

— Ты ни о чем таком не способен подумать, что вызвало бы у тебя слезы?

— Не понимаешь ты меня. Я буду плакать, когда совсем состарюсь. Но уж тогда буду плакать беспрерывно. Приведу мир в систему — и систематически буду его оплакивать. А пока… надо оберегать здоровые чувства.

— Против чего ты так яростно защищаешься? — вырвалось у меня.

— Против того же, что и ты, — ответил он так же резко.

На стеклах его очков блеснул лунный свет. Я опять признал про себя его правоту, понимая причину, по которой он так настойчиво гонит прочь от себя всякую слабость, сентиментальность. Так думал я про себя, но близость свободы сделала меня злым, и, когда я вновь обратился к нему, слова мои звучали совсем по-другому.

— Ты подумал уже, что будет, если, вернувшись в Пешт, ты найдешь в постели своей жены чужого мужчину? Тебя даже это не выведет из равновесия? Ты не сломаешься от боли?

— Сломаюсь, — ответил он тихо.

— И тогда заплачешь? — безжалостно продолжал я.

— Да, заплачу. Если быть совсем точным, слезы польются у меня ручьем.

— Вот видишь! — воскликнул я триумфально, как раз когда тень барака коснулась носков наших ботинок.