Был такой случай…

— Не брат ли Нюры?

— Брат.

— Значит, Костя? Хорошее имя. У меня сын Костя. Чуть побольше тебя… И еще девчушка Ниночка…

— Далеко?

— Под Хабаровском…

Я спросил его:

— Ты из деревни?

— Из райцентра.

— А кем работал?

— Плотником.

Он нахмурился озабоченно:

— Теперь придется подыскивать что-нибудь другое…

Он шевельнул загипсованной рукой:

— С такой цацей много не наработаешь…

— Конечно, — согласился я.

— Ты мне запиши ту песню — хорошая.

Я обещал.

После того как весь наш класс освободился, нас повели в бывший школьный буфет и накормили пшенной кашей. Каши положили по полной тарелке, а сверху еще кусочек сливочного масла. Хлеб я хотел унести домой, но постеснялся, что скажут: «Здесь натрескался, да еще домой тащит». Так корка хлеба и осталась на столе. Я надеялся, что кто-нибудь заметит такое дело и скажет: «Мальчик, возьми это с собой». Но никто не заметил и не сказал.

На другой день я принес дяде Сене песню, переписанную каллиграфическим почерком. (Пришлось мне попотеть.) И тут он еще немного рассказал о себе. До самого ранения он был сапером. Строил мосты и сколачивал плоты, обезвреживал немецкие мины. Как его ранило, он рассказывать избегал. Сказал просто, что «попал в такую передрягу, что не приведи бог». Я спросил его, верит ли он в бога.

— С чего это ты вдруг? — удивился он.

— А ты бога помянул…

— Это так, к слову пришлось.

Я вышел в коридор и остановился.

Думал я совсем о другом: теперь я совершенно ясно знал, кем быть. Раз не получилось на фронт, значит, надо стать хирургом. Как мне это раньше не пришло в голову? Сперва мечты о море, затем стремился стать разведчиком, а теперь — хирургом. Нет, это не очередное увлечение. Я твердо надумал — только хирургом.

И с этого дня я решил стать другим человеком. Может быть, именно в эту минуту кончилось мое детство. Теперь я знал, зачем жить на свете. Не было больше мальчика «ни к чему».

* * *

О намерении моем стать хирургом я никому не говорил, но сам не забывал о нем ни на минуту. Бессмысленно было бы только мечтать. Надо было что-то делать. Прежде всего взял в городской библиотеке толстую книгу «Полевая хирургия» и начал ее читать, таясь от всех. Затем я решил подлечить Зоину ногу. Почему девочка часто говорит, что у нее болит ступня? Ступни-то ведь у нее и нет.

— Зоя, — попросил я, — покажи мне больную ногу.

— Зачем тебе? — удивилась она.

Я объяснил ей все и, мне кажется, очень убедительно, но она вдруг заупрямилась: «нет» да «нет». Она не захотела снять с больной ноги нечто вроде стеганого рукава, который сшила для тепла Лара.

Тогда меня осенила замечательная мысль — показать Зоину ногу начальнику госпиталя. Пусть он даст Зое подходящий протез.

— Завтра пойдем со мной. Пусть твою ногу посмотрит врач.

На это Зоя согласилась.

На другой день мы с ней не пошли в школу и отправились в госпиталь. К начальнику нас не пустили. Тогда я через санитарку вызвал Сеню, а он уже договорился, что начальник нас примет. Впрочем, начальник был чем-то занят, и нам пришлось посидеть на скамейке в коридоре. Потом он вышел к нам — голова белая и халат белый.

— Это вы ко мне?

Когда мы вошли в его кабинет, я объяснил, зачем мы пришли. Он спросил, как нас звать, и сказал:

— Так вот, Костя, твою сестренку ты подожди там…

Он махнул в сторону двери.

— Нам с Зоей свидетели не понадобятся.

Почему-то он был уверен, что она моя сестра. Возражать я не стал. Через некоторое время он позвал меня обратно. Усадил на белую табуретку.

— Так вот что я вам обоим скажу: протез сейчас подобрать нельзя. У нас таких нет… Другими словами: пусть Зоя немного подрастет. А насчет того, как сложится дальнейшая жизнь — пусть не сомневается: будет Зоя свободно ходить, даже танцевать. Вы поняли меня?

Мы кивнули утвердительно, сказали «спасибо» и хотели уйти, но он догнал нас в дверях и обоим уважительно пожал руку: сперва Зое, потом мне.

В коридоре Зоя почему-то заплакала.

Опять наступил апрель. Последний апрель войны. Теперь нельзя было возить Зою на санках. Да и на костыльках своих она управлялась очень ловко. Доходила до школы быстро, почти как я. Кирьяковы снова переселились к себе наверх… А с нашей Нюрой что-то случилось. Во-первых, она все время что-то напевала. Слов нельзя было разобрать, но губы ее шевелились, и ходить она стала легко и весело, словно под музыку. Во-вторых, все свободное время пропадала у Лары и с ее помощью что-то шила себе. Несколько раз за вечер Нюра сбегала вниз к нашему большому зеркалу и приказывала мне:

— Отвернись к окну!

Это значило, что она примеряет кофточку или юбку. А что было смотреть в окно? Все одно и то же — серый лед и остров с черными кустами. Шила она из старья, ничего хорошего не получалось, но сестра, видно, была другого мнения. Вообще я заметил, что ей вдруг захотелось быть красивой. Дошла до того, что взяла у меня толстый красный карандаш и не призналась. Но меня ведь не обманешь. Куда делся карандаш, я увидел по ее губам — они вдруг стали ярко-красными. Я прямо сказал ей, что нехорошо так делать — красть у родного брата карандаш, который, между прочим, нигде не купишь.