Была бы дочь Анастасия

– Едем, едем, – засуетился и Семён, вспомнив о Марфе, вероятно. – Всё, всё, Григорий, всё – пора, и вправду. Едем. И так уж дивно загостились. Стаканы… это вот допьём – и едем. Всё, правда, всё – пора нам подаваться.

– Да и куда вы… глядя на ночь? Переночевать, слава Богу, есть где. Оставайтесь. Посидим. А утречком и отправитесь. Кто в ночь-то… это непорядок.

– А нам пошто утра-то ждать? Мы счас поедем. Всё, Гриша, всё. Сидеть – оно, конечно, хорошо…

– Дак и сидели бы!

– Да нет.

– Ну, смотрите, дело хозяйское, конечно, приневоливать не стану – не наглец, хотя ну кто же в ночь-то… волки только.

Допили медовуху. Придерживаясь кто за что, приподнялись и… Из избы пошли.

– Литров шесть, а?

– Чё – шесть?

– Литров шесть выпили, ага?

– Да ну, ты чё, Семён, откуда шесть-то! Шутишь! Ме-е-еныпе. Литров пять… Не упади тут, Костя.

– Ох, и пять. Это скольки литровый жбанчик?

– Какой? В каком таскал-то?

– Ну.

– Пяти.

– Пяти?! А вроде махонький… Ну, дак и вот… пяти… каких же пять тогда! Ты ж раза два ходил, а то и три… Пусть два. По пять – уже, выходит, десять…

– Десять если – маленькие, значит. Да и дели на трёх… К тому же слабенькая… пошти што эта… газировка.

– Про слабенькую, Гриша, нам не надо.

– Это от водки вашей повело чуть, ну а моя-то так уж, чтобы водка прочь не убежала… Костя, ворота – на себя их.

– В-вижу…

– Видит.

– Сень, а, Сень.

– Ай, милай, чё?

– Ты – как к коню… Я… на телегу вон.

– Давай, давай. Я подойду… Какая штука! Голова ясная, а ноги не идут. Ноги-то, а! Как не свои. Смотри-ка, Гриша… Ноги-то… Я их сюда, они – туда… Как червяки. Смотри-ка, Гриша!

– Угу-угу… Тут подворотня.

– Знаю, знаю, я же вижу… Вот так, вот так через неё мы… как будто так – на эроплане… Гриша, знашь, чё… Ты, будь-ка добрым… я счас сяду на телегу, а ты, отвяжешь вожжи как, дак мне подай их… Смотри-ка ты, как червяки…

– Садись, садись. Ночевали бы уж лучше, а то и мне тут одному-то…

– Нет, нет, и рады бы… Мы потихоньку-полегоньку, гнать нам некуда, часика через два-три, глядишь, и там будем. Нельзя без кума мне никак… Ты же идь знашь моёва ляйтенанта… Сразу на сухой паёк переведёт и на гауптвахту посадит. Что ты! Ну, Гриша, знашь чё, ну, спаси-и-ибо.

– Да брось уж ты. Было б за чё. Это вот вам спасибо, что зашли, а то сижу тут, как… не знаю. Пень не стоит – как я сижу здесь. Дожди-то шли, дак чё мне делать…

– Ну, скажешь тоже… Это тебе огромное спасибо… Паш-шёл, Гнедко… Это тебе спасибо, Гриша, что нас принял!

– Да ладно, чё там… Костю на бок поверни, то так лежит – ещё и захлебнётся.

– Не захлебнётся – он привышен.

– Тогда – дак чё, тогда – счастливо!

– Парень, ага! Тебе того же!

– То б оставались!

– Да нет уж, нет, и так вон посидели!

* * *

Темнело по-осеннему быстро – на глазах. К тому же небо тучами затягивало сплошь и густо. Стояла тишина: дневное, шумное, угомонилось, ночное беззвучно готовилось к охоте. Было прохладно. Лист облетел: лес онемел. Чуть подстывшая грязь вязко чавкала. Ещё трендел колоколец.

«Балаболка», – подумал про него Семён, а вслух сказал:

– Говорил, нет ли… Открываю позавчерась районку, а там – фотоснимок – кого б, ты думал?… А бригадира нашего… По пояс. Стоит, значит, в кукурузе Плетиков. Кукуруза выше, чем он, хошь он и дылда здоровенная. Ты здесь когда-нибудь такую видывал? Ну, дак и чё… Он на коленях, паразит, снимался. А мне об этом агроном… пил как-то с ним на днях… дак я решил, что подвират… Костя, ты чё?… Ты плачешь, чё ли? – Семён склонился над другом. – Костя, Ко-о-остя, да ты чё?

Костя схватил Семёна за руку.

– Сеня!

– Ты чё?

– Сеня… вспомню… сердце – в шшэпы, а волосы – дыбом.

– Кого вспомнишь?

– Скопцов.

– Каво?

– Емнухов.

– Каво, каво-о?

– Скопцов… ик-ка!.. и емнухов.

– А кто таки-то?

– Сеня.

– Ну?

– Ох, Сеня, Сеня.

– Ну, дак кто?

– Дак кто-о-о… Кастрированные мужики.

– Да? Ну?

– Можешь представить?

– Ну, могу.

– Нет, ты представь.

– Ну, ну?

– Даты представь!

– А на хрена мне это нужно?!

– Ай, Сеня, Сеня, – простонал Костя и выпустил из своей руки руку друга. – Сеня, Сеня.

– Да чёрт бы их побрал… гори они огнём!., мужики эти. Чё же теперь, реветь из-за них? Живут же и без этого. Нашёл по ком плакать. Своего горя, ли чё ли, мало? Как выпил, так и давай оплакивать всех без разбору. По всему свету озаботился. Прошлый раз всё целый месяц по каким-то… хрен и вспомнишь… справлял панихиду. Людям делать нечего, а он – как телевизора насмотрится – и плачет. Я думал, что он – Марью обманул – дак это… Вот кого, парень, бабу да ребятишек бы своих не забывал… Им, ребятишкам, скоро в школу – кому учебники, кому костюм… О чём тебе я это тока что?… Ах, да, нуда, в полено-маму… Ты за позавчерашнее число читал газету?

– Н-нет-т!

– А с кукурузой-то… Про бригадира слышал?

Ни звука от Кости.

– Ты спишь уже?

– Н-нет-т!

– А чё молчишь? Надулся, чё ли? А, ты чё?

– Н-нич-чё!

– Сказал не так чё разве, а?

– Иди-ка, знашь, куда…

И замолчали. Едут. Долго молча едут. Только колоколец невидимый в темноте дзинькает, да прядёт ушами изредка слившийся с ночью Гнедко.