Была бы дочь Анастасия

Вступил на мамину веранду. Глянул в окно. Силуэт вижу. Кто-то к соседям направляется. Флакон, наверное. Оклемался. Живучий. Ходит, опустив руки – не может ими двигать. Что говорит, не поймёшь – мычит, получаются у него выразительно только ругательства. И пить не бросил. Дурачком сделался, говорят про него люди, но воду с водкой, мол, не путает.

Свет в окнах у соседей – гостя как будто дожидаются – войдёт скоро. Поют громко – чтобы не заблудился гость в потёмках. Не заблудится.

Взял я Книгу.

Прочитал:

«И увидел я Ангела, сходящего с Неба, который имел Ключ от Бездны и Большую Цепь в руке своей…

…Тогда отдало Море мёртвых, бывших в нём, и Смерть и Ад отдали мёртвых, которые были в них, и судим был каждый по делам своим; и Смерть и Ад повержены в Озеро Огненное (это – Смерть Вторая); и кто не был записан в Книге Жизни, тот был брошен в Озеро Огненное».

Поднялся на чердак. На балкон вышел. Сырой воздух – вдыхаю.

Вспомнился Петербург. В нём – мастерская. В ней – девушка. Склонилась над иконой – пишет.

Вся ты прекрасна, возлюбленная моя, и пятна нет на тебе.

Или и так:

И нашёл я, что горче смерти женщина, потому что она – сеть, и сердце её – силки, руки её – оковы; добрый пред Богом спасётся от неё, а грешник уловлен будет ею.

Месяц на востоке – прорывается сквозь облака. Те поредели. Но дождь при этом не унялся.

И спать не хочется, но и не знаю, чем заняться. Неприкаянно.

Разобрал постель.

Лёг.

Девять дней назад погиб Дима Ткаченко. Плохо.

Научи меня, Господи… если не жить, так умереть.

Глава 21

Успение Пресвятой Богородицы.

«Уж и аспожинки, – сидя у окна, где посветлее ей, с каким-нибудь, одним из бесчисленных и нескончаемых, рукодельем и поглядывая иногда поверх очков на поскучневшую от ненастья улицу, с беспокойной от порывов ветра и облетающей берёзой возле дома, горько вздыхала, помню, мама. – Вот и Успение. Лето прошло, и не заметили. И как жить дальше?… Зима-год. Как уж Бог даст. День ото дня – день-то короткий, ладно, – ночь от ночи. На нет изведёшься. Когда придёт, и видно будет. И до зимы ещё дожить бы. Много надо иметь страха, но и робеть шибко нельзя – так говорится».

И зиму после проживали. Вот и эту, предыдущую, последнюю, – уже без мамы. Как теперь ту переживём, что надвигается?

Видно будет. Ещё дожить бы.

Раньше, особенно в детстве, когда я слышал от мамы такой ропот, посмеивался над ней, не понимая этих сокрушений: зима ж, крестьянин торжествуя… А теперь вот готов повторять слово в слово и даже с той же интонацией: Как Бог, мол, даст.

Утраты научили.

Иная часть меня самого уже прошла, иное я теперь и иным буду, если только буду.

Холодно.

Встретил вчера Василия Серафимовича Плетикова, гнавшего из Култыка свою заночевавшую в лесу корову, тот так сказал: «Ух, холодрыга». Постучал палкой по смёрзшейся давнишней коровьей лепёшке, добавил к сказанному: «Вон чё… Не Африка». Нос у него, у Василия Серафимовича, зимой и летом одним цветом, был и вчера такой же – красный, как спиртовый столбик в моём уличном градуснике, на который часто я теперь поглядываю. И его, Василия Серафимовича, обутого в кирзовые сапоги, может быть, и с набойками железными, и коровы, с её копытами, хоть и не подкованными, – эхо шагов их гулко отдавалось. Звук от дороги отлетает, не принимает звук она – так очерствела, что оглохла.

И все, кого ни встретишь нынче, примерно так же говорят.

Фоминых Гриша – невзирая на объявленную всему миру угрозу птичьего гриппа, самостоятельно открыв охоту на боровую и водоплавающую птицу, – сидел допоздна у себя в огороде, уток на лыве караулил, и тот потом похоже высказался, пространней, правда: что-то, мол, там, в шалашике, к голой земле едва не приморозил он – так натаился. Ладно, сказал, что прихватил с собой маленько, так отогрелся чуть, а без маленько бы застыл.

Слышал я, что стрелял кто-то уже в сгустившихся потёмках. Но не Гриша, как оказалось: ни одной утки к нему на лыву, после признался он, не опустилось – на Кемь все, мимо, пролетали. «Выхлоп был сильный – испугались?» – предположил Гриша. «Может быть», – сказал он. «Может быть», – сказал я. Увидев свет в окнах, заходил он ко мне в гости, после того как наохотился. Шумный, весёлый, несмотря на неудачу. В шапке, в бушлате, в валенках с калошами. С ружьём, двухстволкой, и с остатками маленько – во фляжке булькало. Сам и допил спирт колотуевский, дурно отзываясь о его качестве. Посидел, не разуваясь и не раздеваясь, и ушёл скоро – рано вставать ему, на зорьку надо было. Кто-то и в эти дни стрелял, и вечерами, но кто, не знаю, – пока не видел его, Гришу; и он, возможно.