Была не была

Папа удивленно наклонил голову:

— Ты, кажется, назвал Лиду русалкой?

Ведь папа не видел той голубой рыбины в окне художника. Мама подняла грозные сухие глаза.

(Просто диво — не скажешь, что плакала!)

— Не смей так разговаривать со старшими.

И тут — дзынь! — у двери. Неуверенно.

Все замерли. Кто это?

А Володя знал. Почему-то знал. Дернулся. Но тетя Лида, конечно, опередила.

Из темного коридора — как лучик:

— Володя дома?

— Пройдите в комнату.

Тоня остановилась у двери. Сразу смутилась. Потому что все вылупились, как сычи. А она тоненькая, руки врозь — растерянно.

Нельзя, нельзя было вводить ее! Надо было вызвать Володю, вот что. До тети Лиды это не доходит.

— Здравствуйте. Простите.

Почему они не вскочат ей навстречу! Будто им каждый день выпадает такое!

— Володя, я за тобой. Надо к Альке зайти.

— Вы что же, дружите, что ли? — Какое притворное удивление! Нелепая у него тетка!

— Да… — Тоня еще шире развела руки. — Да, вот мы втроем.

— Странно. Наверное, мама не знает.

— Нет, почему. Знает.

— И разрешает с ним дружить?

Тоня стояла, как на суде. Никогда, никогда, никогда больше она не придет в этот дом. Не спросит смело: «Володя дома?»

Все можно разрушить. И как легко.

— Ну, я пойду, Володь.

— Вы пойдете туда?

Что, что ей, чужому человеку, надо от Тошки?

— Да. Я не знаю, что с ним.

Тоне не хотелось быть невежливой, спорить с тетей Лидой. Но ведь она все равно пойдет к Альке. И она повернулась угловато, как всегда люди, когда на них глядят.

— До свидания.

И вышла. Тихо прикрыла дверь.

— Что за нахальная девчонка? — и это спросила мама.

Мама!

Тогда и Володя вышел. В свою комнату. Повернул ключ. Лег животом на диван и долго-долго лежал. И ничего не думал. Солнце перемалевало верхние листья тополя у его окна. Ветер вздыбил их. Может, кто глянет? Никто не глянул. Потом стало темнеть.

Под редкие городские звезды выплыли, как русалки, стосковавшиеся без дела и друг без друга соседки.

— Охо-хо. И все пьянство. — Это, конечно, про Алькиных родителей.

— Зеленый змий.

— …Ведет парня-то, а сам качается.

— Бит небитого везет.

— Вот-вот. Охо-хо. Глаза не глядят.

А уж глазам-то давно глядеть не на что. Разве только уши выручат. И они выручили. Выбрали из прочих звуков басовитое бормотание, как оно понемногу переходило в песню:

Ох и тюшеньки,
Я девица-краса!

Надтреснутый тенорок повел втору:

А коса-то ниже
                         пояса,
Лицо-личико,
Как яблочко…

— Охо-хо. Сынок чуть жив, а они поют.

А голоса шли своей дорожкой, давно проторенной. Спотыкались и подхватывали друг друга.

И вдруг — знакомое непопадание подстройки — неужели Алька? «Бум» — не в лад, «ах-ха-ха» — не в лад. А кто ж еще? Конечно, он. И потом ровное звучание баяна… Точно кто-то обнял стариков за плечи, растерянных, жалких.

Володя подтянулся, высунулся на улицу. Был виден только освещенный угол теплого окна, где за марлевой занавеской жили, пели, плакали люди.

— Как же так?

Конечно, пьянство — это гадко. Но, может, пьяницы тоже бывают разные.

Ну а те, на скамеечке? Ведь не пьют. И говорят все верно. Кое-что заранее знают — если плохое. Но они хуже, хуже этих вот пьяниц. Ведь если только плохое видеть — как жить? Вот тетя Лида кричала: «Слепая вера». А доверие?

«Этому человеку можно доверить». Значит, верят. Знают его и верят. Пока слепо. А уж он сделает, как надо. Не беспокойтесь! А если как она — это же все разрушить. Все подрубить. И как же — на себя ничего не уронить?

Или — доброта. Вот папа добр. С ним, с Володей, добр. С мамой добр. И с тетей Лидой. А ведь знал, что делает тетя Лида. (Ну, ее вообще больше нет для Володи!) Знал, сердился, а доброта помешала.

Как же так?

Разве может помешать доброта?

Или вот — запретили Альку. Разве вообще можно запретить человека?

Все равно, что убить его для другого.

Был человек. Для тебя. Его слова. Его дружба. Его верное плечо.

А они скажут — и нет?

Нет его дружбы, которая только тебе. Не Лехе, не Гоге, а тебе. Нет его силы («Не хочу впутывать») и слабости («Будет последний разговор. Придешь, а?»), всего, что он и что с ним: карусели, березового сока, ивовых пушинок в узеньких Тошкиных руках.

Разве так бывает?

А песня? Они же хотели придумать песню:

Жила-была капуста —
Хороший человек…

Володя улыбнулся своему, что хотели так легко отобрать. И немножко отняли. Потому что так уже не будет. Володя не мог бы объяснить, но знал точно.

Из окна широко шла темнота опустевшего двора. И холод. Володя подобрал ноги, скорчился. Диван качнулся и поплыл. Близоруко улыбнулся отец. Взмахнула толстыми нелепыми руками тетя Лида. Мама сжала Володину голову тоненькими, как у Тошки, пальцами, виновато заглянула в глаза:

«Ну да, я струсила. Я боюсь качелей». А качели летели вверх, к холоду и ветру.

И он на них — один. Никого на противоположном конце. Вперед — вверх… Но это был уже сон.

12

Володя прятался за березу в дремучем Измайловском лесу. А Длинный размахивал топором, прорубался к нему — бум! бум!

— Я тебя не обижу, братишка.

— Отстань!

— Работа легкая — смотри, — бум-бум…

— Совсем отстань!