— Да, батюшка, былину про богатыря-разбойника-разумнаго!..
Опустил седые брови старец, грустно улыбнулся, и задумался.
Все уселись и затихли. Опустили головы. Затих трезвон церковный.
— Ну, ладно — хорошо! Былину, так былину, — согласился старец, и опять замолк.
Села на ступени и в даль далекую неведомую стала смотреть большими невидящими глазами прекрасная старица. Со скучающею грустною улыбкою опустил свою голову к ней на колени белокурый маленький поводырь. И с тихой радостью стала она перебирать его шелковые кудри. А он, мальчик, с удивлением, с любопытством стал рассматривать недорисованного ангела с трубой над папертью.
И начал тихо и размерено светлый старец сказывать.
А сказывал он старую и вечно новую былину-сказку… И так утешно и охотливо рассказывал, как ни один из суетных сказателей сказать не смеет, да и не сумеет.
Так ли сладко сказывал пресветлый старец сказку, что все заслушались и в сладкой дреме не заметили: куда сокрылись все? И двое слепых, и третий маленький, и один зрячий четвертый, лысый дедушка-пустынник… Все исчезли, будто не были. И ни какой келейки не отыскали, и тропочка к месту, где она стояла, заросла кустарником кудрявым…
Но остался, возвышался храм могучий, белый, чудно завершенный.
А возле ступеней его, как во все века на свете — повсегда толпа толпою нищих, рабов Божьих.
… Так-то, братики, родимые!
Так-то вот, друзья любезные и недруги болезные…