Былина о Микуле Буяновиче

— Стоит, сказывают, на речке. Рот-то разинул, загляделся, а под ноги-то наледь подплыла из проруби. Валенки-то и примерзли. Он шагнуть хотел. Да и вывалился из обуток, как мышь. Ну, ребятишки обступили — хохот. А он, сказывают, бежать. Эх ты, холостяга! — заключил Илья, наклоняясь над распухшим и красным Микулкой.

— Тоже на народ пошел!.. — сказала Дуня, — Святки справлять…

И Микулка, чтобы показать, что он в самом деле молодец, еле вставил в дергающие все его тело всхлипывания:

— Я, как вырасту… Дак я им всем… Задам!

Окончательно развеселился Петрован, будто ему стакан водки подали. Он даже позабыл о том, что полчаса назад готов был рвать зубами Приезжего, чужого, странного и таинственного человека, а теперь, все более смеясь и возбуждаясь, начал говорить, выбрасывая из себя слова, как раскаленные камни.

— Да, ваше благородие, вот погляди-ка, полюбуйся на житье наше. Приедешь в город, станешь сказывать, как святки у нас праздновал. И смех и грех, ей-богу! Другой раз бежишь за возом да и ну плясать. Из глаз-то искры от мороза сыплются, слезы горохом стынут, а ногами-то веселую разделываешь. Не даром говорится: нужда скачет, нужда пляшет, нужда песенки поет.

И Петрован все громче продолжал, обращаясь уже к сыну:

— Запоешь брат, сын Микула, когда век затянется, а житье-бытье поглянется. Хе-хе-э! А ну-ка, сын, пошевели ногами. Согни!

— Встань, встань, Микулушка! — радостно сказала Дуня, видя, что Микулка действует ногами.

И Микулка, все еще крича и ноя, быстро встал на ноги на мягкую кровать.

— Стоит! — сказал торжественно Проезжий.

— Отошел? — радостно спросила бабушка Устинья.

— А ну-ка, попляши, сынок! — крикнул Петрован.

И Микулка, не переставая орать, стал привскакивать, держась за шею Дуни.

— Не надо, Микулушка. Не надо, брателко! — голос Дуни задохнулся и потух, а лицо ее спряталось возле лица Микулки.

Стоял, смотрел и слушал Проезжий, и позабыл, где он и что это вокруг такое? Сон, театр, кошмар или действительная жизнь?

«Да, вот они какие настоящие богатыри!» — сказал он про себя.

— Да будя плакать-то! — посоветовал Микулке Илья, которому этот крик мешал понять, когда и зачем Проезжий снова очутился здесь? — Видал на улице-то маскировщиков, — спросил он у Микулки, — Шиликуны вот экие, носатые. С горбами. Слышишь?

— Пляшут? — спросил Микулка, пересиливая боль и слезы и прислушиваясь.

И все прислушались. Петрован даже продул дырочку во льду на стекле окошка и поглядел одним глазом на улицу.

— В ваш дом, Илюха, ломятся, — сказал Петрован и озабоченно опять остановился возле сына, — Ну, похвораешь — не беда, вот горячка бы не унесла тебя.

— На печку, — всхлипывал Микулка, — Боюсь шилкунов.

— Ах, ты пряник мой медовый! — подбегая к нему замурлыкала старуха и с трудом, большого, долгоногого, потащила внука на печь, — Пойдем, родимый мой, погреемся. Я сама-то ноги свои едва чую. Пальцы-то прихватило, как железом накаленным обожгло.

Вскоре Микулка притих на печке, а вслед за тем в избе наступила тишина, неловкая и напряженная. Как бы не зная о чем говорить, Проезжий, Дуня и Илья разошлись в разные углы избы.

Петрован стал прибирать раскиданные, таявшие на полу комки снега.

Первая нарушила молчание бабушка Устинья. Устроив внука, она взялась было за прялку и увидела, что прялка сломана.

— Да это кто же, матушки, у меня прялку-то сломал? Чьи это чертячьи руки тут ходили без меня? — и пошла кричать, все прибавляя голосу, — Ну, скажи ты — новая напасть! Я теперь, ведь, вовсе, как без рук, останусь. Кто мне даром-то починит ее, а?

Тихо подошла к ней Дуня и шепнула:

— Не тужи, бабушка. Может это к счастью. Может тебе и не придется больше мучиться.

В избе снова наступила тишина. Все ждали и смотрели на Приезжего. И Приезжий, не смотря ни на кого, точно стыдился своих слов, сказал:

— А ведь я, Петрован Василич, шел к тебе ссориться, а вот из-за Микулки-то и позабыл об этом.

— Вам с нами связываться — кака нужда? Конечно дело, я в прошлый раз погорячился, извините, а только наши с вами дела совсем особь статья.

Илья даже рот открыл и переводил жадные глаза с Дуни на Проезжего, а с Проезжего на Петрована.

— Конечно, ты можешь мне опять сказать, чтобы я ушел от вас, но теперь я не уйду, пока мы не помиримся или окончательно не подеремся.

Петрован расхохотался хорошо, открыто, просто.

— Вот это будет ловко! — сказал он, не зная, чем занять свои руки и куда глядеть.

Стараясь не смотреть на Илью, Дуня затихла возле бабушки Устиньи, и руки её теребили конец, свесившейся через плечо, косы.

— Видишь ли, Петрован Василич, — продолжал Проезжий, — Твоя дочь пришла ко мне в слезах сегодня и я… Я, конечно, понимаю ее. Не знаю, как тебе сказать, но… Мне вас обманывать нечего. Я хочу сказать, — он хотел говорить проще, но путался в словах и нескладно продолжал:

— Действительно, такая девушка, как твоя дочь, может найти себе в городе и службу и хорошего жениха, а здесь, особенно теперь, когда тут все так глупо рассуждают про нее, я прямо не советую… И вообще… — он запнулся, смущенный испытующим взглядом Ильи.