Былина о Микуле Буяновиче

Однако чародейно овладел этой толпой Лихой. Оборванец, с остатками седых приклеенных волос на голове, с прорехой на штанах, со ссадиной на носу, с кровавыми царапинами на обнаженной груди, он никому не был смешон, но привлекал все взоры, как владыка-царь или, как первая любовь или, как чудо.

Вот он, оставив князя на кресте, наспех отдал какие-то кому-то приказания, что-то жуткое решил одним кивком давно небритой сивой образины, у кого-то покачал под носом грязным крючковатым пальцем, на кого-то рявкнул, и все, с готовностью сейчас же умереть по его воле, полетели исполнять его желанья.

Но тут же находились беззаботные весельчаки, и один из них дразнил тоненький надорванный вопль княгини:

— Ти-ли-ти-ти!.. Матери твоей ягодка!..

Еще где-то стонали не дострелянные офицеры и солдаты, а сдавшиеся принимали новые посты и назначения.

Еще куда-то кто-то убегал, а в лесу кучка отступивших войск готовила ночное наступление на повстанцев, прячась с пулеметами в засаду.

Но возле Лихого все и навсегда уже казалось конченным: мир добыт, воля взята, последний корпус белых сломлен. Остались красные. Но у красных тот же люд-мужик и с ним поладить легче легкого. Так думали и говорили. Так все решили без рассуждений.

Но вот над толпой собравшихся поднялся атаман. Точно победивший всех один врукопашную. Он всем казался неимоверным силачом и чудодеем, и потому все враз затихли, ожидая его слов.

— Вот што, ребята! — начал атаман Лихой. — Мой приказ неписанный. Писать я не люблю. Князя к кресту мы привязали, ну только што он не Христос! Развязать сейчас же! А вот что я придумал, братцы: поведем мы теперь князя и княгиню и всех пленных офицеров к красным заместо гостинца. Верно?

— Г-о-о-о-о! — бурей прокатилась радость одобрения.

Но Лихой поднял руку, сморщил лоб, внятно выругался матерно. Какие-то свои думы мешали ему действовать, но он одолевал их, удушал воспоминания, и вытряхивал из себя все былое.

— А ежели, ребята, красные с нами не захотят мириться — мы и красных протараним этим же манером. Верно?

— Ох-хо-го-го-о!..

— Но смотри ребята: княгиню берегите — неожиданно заорал Лихой. — Она нам вот как подсобила.

Откашлялся и через силу засмеялся.

— Мы ее вместо мощей в Москву повезем!..

Снова бурей хохот, радость и веселье.

— Ну, а теперь всем приказ: в поход, к красным в гости! Собирайся, живо!

И рявкнула, зарокотала, заходила ходуном по лесу всем знакомая и легкая и поднимающаяся, хулигански-озорная:

— Эх, яблочко! Куды котишься? Как к Лихому попадешь — Не возвротишься…

Обезумела от дикого, внезапно-радостного возбуждения, вставшая из-под земли и выросшая до заката тысячеголовая орда. Кто-то вместо знамени поднял на штык онучу. Кто-то заиграл на гребешке. Многие подняли на ружьях и звенели в походные котелки и в пустые банки из-под консервов. Заплясали, засвистели, заподвизгивали и, снимаясь с места, пошли, как тронувшийся унавоженный за зиму толстый, звонкий, грузный лед, не зная, где его искрошат скалы, где растопит солнце и смешает с мутной водой текучая река. Угрюмо замолчал Лихой, неся на сердце стопудовый камень, новой, неотвязной думы.

Рассказ третий

В ту лютую пору не было на Руси такого человека, который не клонил бы голову от тяжелой думы. Не было такого человека, до которого бы не коснулось горе, которого бы не нашла беда, в каменной ли он палате, в крепком ли высоком замке, в хижине ли бедной или просто в чистом поле.

Поднесли Лихому атаману добрую одежу — оттолкнул рукою: думал про другое.

Подвели Лихому атаману серо-яблочного жеребца под черкесским седлом из-под князя Бебутова — выругался: помешали думать.

Не сел в седло, вели коня за ним на поводу. Вздымалась пыль дороги тучей.

На щеках княгини грязными полосками засохли слезы с пылью. Задремала она на груди у князя, потерявшего и память и рассудок и не умевшего сидеть в простой телеге… Все волочились ноги его, проваливались сквозь дырявый короб…

Не глядел Лихой на князя, не видал княгини: думал про другое.

А другое — либо позабыл, либо не под силу, либо вовсе не понятно, либо душу давит стопудовым камнем.

— Што замолкли? Пойте песню, што ли!

И запели песню проголосную, старинную, арестантскую — штабные, опытные певцы, приближенные Лихого:

В лесах дремучих — разбойнички идут.
На руках своих могучих носилочки несут…

Ух!.. Какой такой грустью древней ударило по сердцу?

Кто, когда и где рассказывал? Бабушка или сестра, когда малюткой был? Или во сне видел, или в острогах наслышался? Или в какой книжке вычитал, когда в поместье разоренном летовал со своим штабом?

Эх! — на тех ли на носилках
Атаман — из солнца кровь…

Ух-х, да как же душу надрывают, подлецы!