Былины

Былины

Составление, вступительная статья, подготовка текстов и комментарии Ф. М. Селиванова

БОГАТЫРСКИЙ ЭПОС РУССКОГО НАРОДА

Слово былина употреблялось в народной речи в значении быль, былое. В этом значении оно встречается в «Слове о полку Игореве» («По былинам сего времени»), а в литературу вошло как название русских эпических песен в середине XIX в. На севере России для обозначения этих песен был народный термин ста́рина (или старина́, стари́нка). Былина как общепринятое обозначение этих произведений постепенно закрепилось в научной и художественной литературе и в первой половине XX в. стало вытеснять слово старина даже в среде исполнителей.

В последние столетия былины исполнялись без музыкального сопровождения, в более давние времена — под аккомпанемент гуслей. В казачьих селениях юга России былины преобразовались в протяжные песни, исполняемые хором, но в основных очагах бытования эпоса на Европейском Севере России их пение не было коллективным. Эпические песни знали и исполняли немногие знатоки, которых называли сказителями.

В среде крестьян сказители пользовались особым почетом и уважением. Знаменитого сказителя Т. Г. Рябинина (Кижи), ходившего на рыболовный промысел, старалась заманить к себе каждая артель. «Если бы ты к нам пошел, Трофим Григорьевич, — говаривали рыболовы, — мы бы на тебя работали: лишь бы ты нам сказывал, а мы бы тебя все слушали». П. Н. Рыбников, записывавший былины от этого сказителя, восклицал: «И где Рябинин научился такой мастерской дикции: каждый предмет у него выступал в настоящем свете, каждое слово получало свое значение!»[1] В семье Рябининых мастерство сказывания былин передавалось из поколения в поколение. Известным сказителем был и сын Трофима Григорьевича Иван Трофимович. От последнего искусство исполнения былин перенял его пасынок Иван Герасимович Рябинин-Андреев. В 20—40-е годы нашего века был широко известен сын Ивана Герасимовича Петр Иванович Рябинин-Андреев.

О первом и неизгладимом впечатлении от сказывания былин П. Н. Рыбников писал: «Я улегся на мешке около тощего костра [...] и, пригревшись у огонька, незаметно заснул; меня разбудили странные звуки: до того я много слыхал и песен, и стихов духовных, а такого напева не слыхивал. Живой, причудливый и веселый, порой он становился быстрее, порой обрывался и ладом своим напоминал что-то стародавнее, забытое нашим поколением. Долго не хотелось проснуться и вслушаться в отдельные слова песни: так радостно было оставаться во власти совершенно нового впечатления. Сквозь дрему я рассмотрел, что в шагах трех от меня сидит несколько крестьян, а поет-то седатый старик с окладистою белою бородою, быстрыми глазами и добродушным выражением в лице. Присоединившись на корточках у потухавшего огня, он оборачивался то к одному соседу, то к другому, и пел свою песню, прерывая ее иногда усмешкою. Кончил певец, и начал петь другую песню: тут я разобрал, что поется былина о Садке-купце богатом госте. Разумеется, я сейчас же был на ногах, уговорил крестьянина повторить пропетое и записал с его слов. Мой новый знакомец, Леонтий Богданович из деревни Середки Кижской волости, пообещал мне сказать много былин [...]. Много я впоследствии слыхал редких былин, помню древние превосходные напевы; пели их певцы с отличным голосом и мастерскою дикциею, а по правде скажу, не чувствовал уже никогда того свежего впечатления...»[2]

Еще одно свидетельство — этнографа В. Н. Харузиной — об исполнении былин и об отношении крестьян к их содержанию: «День был воскресный и народу в деревне много. Горница быстро наполнилась народом [...]. Сели на лавках, на кровати, жались в дверях. Вошел Утка [сказитель Никифор Прохоров], невысокого роста старик, коренастый и плечистый. Седые волосы, короткие и курчавые, обрамляли высокий красивый лоб, редкая бородка клинушком заканчивала морщинистое лицо, с добродушными, немного лукавыми губами и большими голубыми глазами. Во всем лице было что-то простодушное, детски беспомощное [...]. Утка далеко откинул назад свою голову, потом с улыбкой обвел взглядом присутствующих и, заметив в них нетерпеливое ожидание, еще раз быстро откашлянулся и начал петь. Лицо старика-певца мало-помалу изменялось; исчезло все лукавое, детское и наивное. Что-то вдохновенное выступило на нем: голубые глаза расширились и разгорелись, ярко блестели в них две мелкие слезинки; румянец пробился сквозь смуглость щек, изредка нервно подергивалась шея.