Былины

Ездил-то Чурилушка он Плёнкович,
Ездил он по да́лечу-дале́чу по чисту́ полю.
На своем-то ездил на добром коне,
Во своем он ездил ковано́м седле.
Седелышко было его черкальское,
Подстегнуто было двенадцать тугих по́дпругов.
Подпруги были да все шелко́вые,
Пряжечки были да золоченые,
А шпенечики были булатные;
Еще шелк не рвется, как булат не гнется,
Красно золото с земли оно не ржавеет, —
Не ради красы, не ради бодрости,
А ради крепости богатырския,
Добрый конь чтобы с-под него не выпрянул.

Ехал он по городу по Киеву,

Забирать дружину на почестен пир,
И заехал он к Пермяту ко Васильевичу
Под тое окошечко косевчато.
Бьется-то он тут колотится
Сквозь тую блезну да сквозь хрустальную.
Отворяет тут окошечко косевчатое,
Выскакивает оттуль девушка поваренная
И сама-то говорит да таково слово:
«Еще нет у нас в доме-то хозяина,
Он уехал во божью церковь,
Богу там он да молитися,
Чудным образам он да поклонитися».

Услышала Катерина тут Микулична,

Она бьет-то девку по белу́ лицу,
Сама-то говорит ей таково́ слово:
«Ай же ты девка-страдница!
Только знала бы ты, девка, шти-кашу варить,
Шти-кашу варить, работников кормить,
Не твое бы дело гостей отказывать».
Тут выходит она на сенечки на белые
И на те переходечки на частые,
Сама выходит Катерина Микулична,
Выходит она на широкий двор
И встречает удала добра молодца,
Еще Чурилушку да Плёнковича.
И берет его за ручки за белые,
За его перстни да за злаченые,
И целовала в уста его саха́рные,
Провела его коня доброго
На свою конюшню на стоялую,
И провела его в свою белую во комнату.
Садился Чурила играть с ей во шахматы:
Еще раз-то он играл да ю по́играл,
Еще другой-то играл да ю по́играл,
А третий-то раз ей и ступить не дал.

Тут возговорит Катерина Микулична:

«Ай же ты упавый добрый молодец,
Еще молодой Чурилушка ты Плёнкович!
А знать-то мне с тобой играть во шахматы,
А знать-то мне да на тебя смотреть,
А как белое-то тело у меня ходуном ходит,
А к белому-то телу да рубашка льнет!
А как делал бы ты дело повеленое,
Скидывал бы ты шапочку, клал на стопочку,
Однорядочку снял бы, клал на грядочку,
А зелен сафьян сапожки снял бы, клал под лавочку,
Да ложился спать бы на кроваточку,
На тую кроваточку на тесовую,
Да на эту-то перину на пуховую,
Да на то на круто-складно на зголовьице
Да под теплое одеялышко под соболиное».
Скидывался тут Чурилушка Плёнкович:
Однорядочку снял да клал на грядочку,
А зелен сафьян сапожки клал под лавочку,
И ложился спать он на кроваточку,
На тую кроваточку на тесовую
Да на эту он перину на пуховую,
Да на то круто-складно на зголовьице,
Да под то одеялышко под соболиное.
Тут-то Катерина Микулична.
Скидыва́лася она в тонкую рубашечку без пояса,
Ложилася тут же на кроваточку,
На тую кроватку на тесовую
И на тую перинку на пуховую,
На то на круто складно на зголовьице
И под то под тепло одеялышко соболиное.

Услыхала там девушка поваренна,

Поваренная девка, всё челядинна,
Выходит-то девка на белы́ сени,
Сама-то говорит да таково слово:
«Я пойду-то, девка, на божью церковь,
Скажу-то Пермяту сыну Васильевичу».
Услышал тут Чурилушка Плёнкович:
«Ай же ты, девка-страдница!
Не ходи-ко ты, девка, во божью церковь,
Не сказывай Пермяту сыну Васильевичу,
А возьми-ко ты денег пятьдесят рублей,
А когда ты, девушка, замуж пойдешь,
Подарю я тебе косяк камки,
Еще дорогой камочки заморския».
Ничего того девушка не послушалась,
Пошла-то она да во божью церковь.

Пришла-то она да во божью церковь,

Крест-то кладет по-писаному,
А поклоны-то ведет по-ученому,
На все ли четыре на стороны,
Пермяту сыну Васильевичу в особину:
«Ай же ты Пермят сын Васильевич!
Ты стоишь-то здесь да богу молишься,
Чудным образам ты да поклоняешься,
Над собою сам незгоды ты не ведаешь!
Еще есть у тя в доме нелюбимый гость,
Еще молодой Чурилушка Плёнкович,
И гуляет он со Катериною Микуличной».
Это слово-то ему не в любовь пришло,
Сам он говорит да таково слово:
«Ай же ты, девка, если быль говоришь,
Я буду тебя, девушка, жаловать,
А если ты мне, девка, ложь говоришь,
Я не дам тебе сроку на малый час,
Срублю тебе, девка, буйну голову!»

Выходит он на улицу на белую,

И садился-то он на добра коня.
Приезжает к своим палатам белокаменным,
И сам прошел в палаты белокаменны,
Сам он говорит да таково слово:
«Ай же ты Катерина Микулична!
Что же ты не зашла во божью церковь,
Богу-то там помолитися,
Чудным образам ты да поклонитися?»
Тут возговорит Катерина Микулична:
«Ай же ты Пермят сын Васильевич!
Ты не знаешь разве обрядов наших женскиих?
Еще нельзя-то мне идти да во божью церковь». —
«Ай же ты девка-страдница,
Все-то ты мне, девка, ложь говоришь.
Срублю я тебе, девка, буйну голову,
Не дам я тебе сроку на малый час!»
Жалобнешенько девушка заплакала,
Сама-то говорила таково слово:
«Ай же ты Пермят сын Васильевич!
Сходи-ко на свою конюшню на стоялую:
А как на твоей конюшне на стоялоей
Стоит-то там Чурилин добрый конь».
Сходил-то на конюшню на стоялую,
Увидел там коня доброго Чурилина
И приходит он в палаты в белокаменны.
Тут возговорит Катерина Микулична:
«Ай же Пермят сын Васильевич!
А ездил мой братец тот родимыя
И по далечу ездил он, по чисту полю,
Со Чурилушкой они да соезжалися
Да конями-то они там ведь поменялися,
Да приехал-то братец ко мне родимыя,
Да на Чурилином приехал на добро́м коне».
Тут возговорит Пермят сын Васильевич:
«Ай же ты девка-страдница,
Все ты мне, девка, ложь говоришь!
Я срублю тебе, девка, буйну голову».
Жалобнешенько девушка заплакала,
Сама-то говорит таково слово:
«Ай же ты Пермят сын Васильевич!
Сходи-ко во свою во теплую во ложню-ту,
А спит-то там Чурилушка, он не прохватится».

Он сходил во теплую во ложню-ту,

Он увидел Чурила-то Пленко́вича,
Заздынул он меч-то выше головы,
Срубил он Чуриле буйну голову.
Тут-то Чурилушке и славу поют.
Тут-то Катерина Микулична
Выходит она на сенечки на белые,
На те на переходички на частые:
«Ах ты старый пес, ты седая борода,
А сгубил ты удала добра молодца,
Еще молода Чурилушку Пленко́вича!»