Былины

Что во стольном городе во Киеве,
Во Киеве во городе у Владимира
Заводилось пированьице, почестен пир
Про многих князей, гостей торговыих,
Про тех же полениц преудалыих,
Про тех же крестьян про прожиточных,
Про тех же наездников сильныих.
Все на пиру да пьяны-веселы,
Все на пиру да прирасхвастались:
Богатый хвастает золотой казной,
Наездник хвастает добры́м конем,
Могучий хвастает силой богатырскою,
Еще умный хвастает да родной матерью,
Неразумный хвастает да молодой женой.
Владимир-князь по гридне похаживат,
Из окошечка в окошечко поглядыват,
С ножечки на ножку переступыват
И такие речи да сам выговариват:
«Еще нонче во Киеве что во городе
Удалы добры молодцы поженёны,
Красны девицы да взамуж выданы,
Я единый князь да я холост хожу,
Я холост хожу жа неженат слыву.
Не знаете ли, ребятушка, мне обручницы,
Как обручницы да молодой жены,
Молодой жены да белой лебеди?
Еще столь бы бела, да как белый снег,
Еще черные брови да как у соболя,
Еще ясные очи да как у сокола,
А тиха реченька да как лебединая
И походочка у ей да как павиная».
Владимиру на то слово ответу нет:
Большой-от кроется да за среднего,
Средний кроется да за меньшего,
А от меньшого ведь да ответу нет.

Из-за тех же столов белодубовых,
Из-за тех скатертей да берчатыих,
Из-за тех же еств-питей было сахарных,
Из-за тех же скамеечек белодубовых
Ставал-то Добрынюшка сын Микитич млад.
Говорил-то он Владимиру-князю же:
«Благослови-ко мне слово молвити
И за то слово головы не ка́знити,
И за то слово на виселицу не ве́сити.
Я слыхал же от того брата крестового,
От того же от крестового Дунаюшка,
От Дунаюшка сына Ивановича,[30]
Будто есть во городе да что во Шахове,
Во Шахове да во Ляхове,[31]
У того же короля да королевича,
У того же короля да Ляховинского,
Есть у него две дочери хорошие:
Первая дочь Настасьюшка Королевична —
В чистом поле поленица преудалая,
Еще она тебе ведь не молода жена,
Она тебе ведь не обручница;
Еще есть Опраксея Королевична,
Уж она-то как станом статна,
Станом статна да как умом сверстна, —
Да ведь будет тебе молода жена,
Еще будет тебе да обручница».
[Говорил князь Владимир да таково слово:]
«Вы подите-ко, ключнички да замочнички,
Да берите-ко с собой Добрынюшку,
[Выпускайте Дуная с глубока погреба».]

Пошли-то они да во чисто поле,
Приходили ко погребу глубокому,
Пехали они золоты ключи,
Отмыкали они все крепки замки
Да будили Дунаюшка от крепкого сна.
Пробуждается Дунаюшко сын Иванович:
«Еще что вам нонче скоро надобно?» —
«Посылает да всё Владимир-князь
Звать Дунаюшка на веселый пир,
Без Дуная не пьется, не естся, пир нейдет».
Еще он им да колпака не гнет.
Выставал-то из-за их да Добрынюшка,
Еще брателко крестовый да Дунаюшку,
Кланялся Дунаю сыну Ивановичу:
«Нонче посылает нас Владимир-князь
Просить Дунаюшка на почестен пир
И про многих князей, гостей торговыих
И про множество да сильных богатырей, —
Еще все без тебя не пьют, не кушают».
Ставал-то Дунаюшко на резвы ноги,
Умывался свежей ключевой водой,
Снаряжался Дунаюшко в платье цветное, —
Снарядился Дунаюшко во един цветок.
Говорил-то Дунаюшко сын Иванович:
«Вы спускайте-то ремень, ремень долгую».
Спустили ему ремень, ремень долгую, —
Правой-то ножечкой во ремень ступал,
А левой-то ножечкой — на мать сыру землю.
«Уж вы здравствуйте, ребятушка-ключнички,
Вы здравствуйте, ребятушка-замочнички!
Уж здравствуешь, брателко свет крестовый же!»
А брались они с Добрыней за правы руки,
Целовались они в уста сахарные.
Пошли они рука да за руку,
Повелись они во те да во палатушки,
Во те же палаты да белокаменны.

Доходили они до палат белокаменных,
Доходили они да до красна крыльца;
Пошли ведь они да на красно крыльцо, —
И ступешек до ступешка да догибается,
А белы-то сени потряхаются.
Зашли они во светлу во светлицу, —
С боку на бок светлица зашаталася,
Все ествы на столах да поплескалися,
Еще все богатыри испугалися.
Говорил тогда Владимир-князь:
«Да проходи-ко, Дунаюшко сын Иванович,
Милости прошу да в почестен пир [...]
Хлеба-соли кушати да переваров пить.
Ты садись, куда хочется [...],
Куда надобно, куда место есть».
Садился Дунай во тот стол задний же
Подле своего брата подле крестового.
Наливали ему чару да зелена вина
А не малу — не велику да полтора ведра;
Вторую чарочку наливали же
А не малу — не велику да два ведра;
В третью чару наполняли ровно три ведра.
У Дунаюшка в глазоньках помутилося,
У Дунаюшка черны очи расходилися,
Еще стал-то Владимир да такова слово,
Таково слово молвити он да ласково:
«Будто знаешь ты, Дунаюшко, —
Да во Шахове, во Ляхове короля да Ляховинского.
Есть у него ведь две дочери хорошие:
А больша-та дочь Настасья Королевична —
В чистом поле поленица преудалая,
Еще мне она да не обручница;
Я слыхал, ведь будто есть Опраксея;
Как станом она статна, как умом сверстна,
Та будет мне-ка да обручница,
А обручница да молода жена;
Не можешь ли ты мне ее высватать,
Не можешь ли мне достать ее?»
Взялся Дунаюшко да высватать,
Достать Владимиру молоду жену,
Молоду жену да как Опраксею.
Говорил Владимир стольнокиевский:
«Бери-ко золотой казны да сколько надобно,
Бери-ко силушки да числа-сметы нет». —
«Золотой мне казной не откупишься,
Да ратью-силой великой мне не ратиться;
Дай мне только брателка крестового,
[Молода Добрынюшку Микитича]». —
«Бери-ко себе да кого те надобно».

Ставали-то ребятушка со скамеечек дубовыих,
Из-за тех же столов да белоду́бовых,
Из-за тех скатертей, питей-ествей сахарных.
Снаряжались они в платье светлое,
Брали оборонушку — палицу боёвую.
Выходили они да на широкий двор,
Выбирали себе да добрых коней,
Добрых коней серых да все на яблоках.
Еще брали они уздицы все тесмяные,
Седелышка седлали да черкальчаты,
Еще плеточки брали разношелковы,
Понюгали они да добрых коней,
Отправлялись они да во чисто поле.

Они ехали-пластали шестеро суточек,
Да доехали до города до Ляхова,
До того же короля Ляховинского,
Раздернули свой шатер полотняный.
[Говорил Дунаюшко таково слово:]
«Ты живи-ко, Добрынюшка, у бела шатра,
Ты пой-корми да добрых коней,
А я пойду во город да во Шахов же
К тому королю да Ляховинскому
За тем же делом да за сватовством, —
Мне добром не дадут, дак я лихо́м возьму.
Когда выйду на красно́ крыльцо,
Заиграю во рожки да во зво́нчаты, —
Не умешкай времечка, скоро будь же тут».

Пошел Дунаюшко во город Ляхов же,
Приходит к королю да Ляховинскому,
Он помолился богу, поздоровался.
Принимал его король Ляховинский же:
«Милости прошу, Дунаюшко сын Иванович,
По старой дружбе да по жире же,
По-старому, по-прежнему хлеба-соли кушати,
Хлеба-соли кушати да переваров пить». —
«Я приехал к тебе не хлеб-соль есть [...],
Я заехал к тебе не переваров пить, —
Я приехал за добрым делом за сватовством:
У меня есть жених да Владимир-князь,
У тебя невеста — Опраксея Королевична».
Отвечал ему король да Ляховинскии:
«Я отдам ли за того за нищего,
Я отдам ли за такого ведь убогого.
Да за такого за калику переезжего?»
Тут Дунаюшку за беду пошло,
За беду пошло да за великую,
За великую досаду показалося.
Запышал-замычал да сам вон пошел [...],
Начал он рубить всех придверников,
Начал он рубить да всех ключников,
Он добрался до тех дверей до замочныих,
Он сорвал все замки крепкие.
Он зашел во светлую во светлицу,
Где сидит-то Опраксея Королевична,
Ведь одна сидит да красенца ткет.
Помолился он богу да поздоровался.
Выставала она да на резвы ноги,
Отвечала Дунаюшку сыну Ивановичу:
Милости просит жить по-старому,
Милости просит жить по-прежнему.
«Я к вам приехал жить да не по-старому,
Я приехал к вам жить да не по-прежнему, —
Приехал я за добрым делом — за сватовством:
У меня есть жених да как Владимир-князь».
Опали тут у ней да белы ручушки,
Выпал челнок да из белых рук,
Скатились резвы ножечки с подножечек,
Не забегали подножечки по набилочкам,
Не залетал у ней челнок во право́й руке.
Как выпал на прошесь из право́й руки.
Заплакала Опраксея слезами горючими
Да засрежалася в дорожечку,
Засобирала да котомочки,
Собрала-снарядила да всю себя.
Вывел ее Дунай да на белы сени,
Увидала она: на белых сенях все прибитые,
Да все прибиты, все прирублены,
Еще все сени кровью украшены.
Заплакала-зарыдала плачью горючею,
Запричитала да отцу с матушкой:
«Уж ты ой еси, батюшко да красно солнышко!
Уж ты ой ведь, матушка да заря утрення!
Вы умели меня скормить-вы́растить,
Да не умели меня взамуж выдати
Без бою, без драки-кроволития».

Выводил он ее да на красна крыльцо,
Заиграл он в рожки звончатые.
Поспешен был Добрынюшка на добрых конях.
Обуздали-обеседлали да добрых коней.
И садил Дунаюшко Опраксею,
Садил ее во седелышко во черкальское.
Отправлялись они да во чисто поле,
Выезжали на чисто поле, на укра́инку.
Увидели они ископыть великую.
Окричал Дунаюшко Добрынюшку:
«Остановись-ко, Добрынюшка, на чистом поле».
Остановился Добрынюшка на чистом поле,
Сошел-то Дунаюшко со добра коня,
Посмотрел же эту ископыть великую
Да говорил-то Добрынюшке таково слово:
«Ты бери-ко Опраксею Королевичну
Ко себе во седло да на добра коня
Да вези-ко ее в стольный Киев-град,
Да венчай их с князем Владимиром,
Не дожидайте меня за те столы дубовые».

Поехал-то Дунаюшко во праву руку
Да за той же ископытью великою.
Еще ехал он времечка да немного же,
Ехал времечка да одни суточки.
Он наехал ведь шатер белополотняный, —
Лежит во шатре да Настасьюшка,
В чистом поле поленица преудалая,
Спит сном глубоким богатырскиим[...].
[Разбудил ее Дунаюшко от сна да от глубокого.]
Говорила Настасъюшка Дунаюшку:
«Поедем ноне к нам во Ляхов же
Еще жить по-старому, по-прежнему».
[Отвечал Дунаюшко Иванович:]
«Еще я служу нонче как ведь по Киеву,
Я стою за тот за стольный Киев-град.
Я ведь был нонче во городе Ляхове,
Я увез у вас Опраксею Королевичну
За того же Владимира стольнокиевска».

Это слово не по нраву показалося,
Не по разуму понравилась речь-гово́рюшка.
Омывалася ключевой да свежей водочкой,
Снаряжалася во цветно платьице:
«Да поедем-ко, Дунаюшко, во чисто поле,
Да разъедемся мы в три прыска лошадиныих,
Да мы съедемся близко-по́близко,
Мы побьемся палицами боёвыми,
А порубимся саблями вострыми,
Потычемся мы вострыми копьями» [...].

Уж они съехались близко-на́близко,
Они билися-дралися трои суточки,
Поломали все палицы боёвые,
Исщербали все сабельки вострые,
По наснасткам поломались востры копьица,
Не могли друг дружку из седла вышибти.
Тогда соходили они с добрых коней,
И бралися они в охапочку,
И боролися они да трои суточки,
Они не могли друг друга бросити[...].
Подопнул Дунай Настасьюшку под ногу правую,
Да повалил ее на матушку сыру землю.
Он садился ей да на белы груди,
Расстегивал у ней латы богатырские,
Вынимал он свой булатный нож
И хотел пороть, смотреть да ретиво сердце.
Захватила она его руку правую,
Задержала его да булатный нож:
«Не пори-ко у меня да белых грудей,
Не смотри-ко ты да ретива сердца,
А бери-ко ты меня за белы руки,
Станови-ко ты меня да на резвы ноги,
Я буду тебя звать нонче обручником,
Уж я буду тебя звать да молодым мужем.
Мы поедем с тобой да во Киев-град,
Мы примем с тобой да золоты венцы.
Уж я буду повиноваться, как лист траве,
Уж я буду покоряться да молодой женой».

Брал Дунай ее за правую за ручушку,
Становил он ее да на резвы ноги,
Целовал-миловал в уста сахарные.
Уздали, седлали добрых коней
Да поехали навеселе.

Брала она в руки каленый лук,
Клала она в лук да стрелочку каленую,
Стреляла она ему да по пуховой шапочке.
Обернулся Дунай да говорил Настасьюшке:
«Не шути-ко шуток много же,
Я буду отшучивать, каково тебе будет же».
Отвечала Настасья Королевична:
«Летели да белы лебеди,
Я стреляла да белых лебедей,
Как обнизила стрелочка да каленая».
Еще ехали времечка все немного же,
Еще клала в лук стрелочку каленую
И стреляла-то Дунаюшку в могучи плечи.
Оглянулся Дунаюшко назад себя:
«Еще полно же, Настасьюшка, шутки шу́тити,
Я ведь буду те отшучивать».
[Отвечала Настасья Королевична:]
«Да летели серы гусеньки,
Я стреляла ведь по серым гусям,
Обнизила стрелочка да каленая,
Еще пала ведь по могучим плечам».
Еще ехали немного поры-времечка.
Натягивала она каленый лук
Да клала она стрелочку каленую,
Спускала ему стрелочку во праву руку.
Обернулся Дунаюшко позади себя:
«Еще полно же, Настасьюшка, шуточки шутить, —
Еще я буду отшучивать, каково тебе?» —
«Летели серы гуси да серы утицы,
Я стреляла по серым гусям да утицам»[...].

Они приехали во Киев-град да ко Владимиру.
Владимир-князь да от венца идет,
А Дунаюшко ведь ко венцу пошел[...].
Поспел-то Дунаюшко да за те же столы,
А за те ведь столы да столы дубовые
И за те же ествы-питья сахарные.

Шел-велся пир да навеселе.
А Настасьюшка да захвасталась:
«Уж я стрелю стрелочку да перестрелю же —
Половинка половинку не перевесит же»[...].
А Дунаюшка тут ведь занутрило же,
Да ударился об заклад с молодой женой:
«Уж я стрелю стрелочку да перестрелю же —
Половинка половинку не перевесит же».
Стрелил-то Дунаюшко стрелочку каленую,
Стрелил стрелочку — не до́стрелил.
Натягивала Настасьюшка каленый лук,
Стреляла стрелочку — да перестрелила, —
Половинка половиночку не перетянет же.
За беду великую Дунаю показалося, —
Оголил он востру сабельку во правой руке,
Срубить он хочет у ней буйну голову:
«Ты не есть мне нонче да молода жена».
Говорила она ему да таково слово:
«Не руби-ко у меня да буйно́й главы, —
Есть у меня в утробе да два отрока:
Один ведь отрок да по колен в золоте,
А второй отрок по локоть в жемчуге».
Не поверил ее словам, словам ласковым, —
Запылало у Дуная ретиво сердце,
Срубил у нее да буйну голову,
Распорол у ней да белы груди,
Усмотрел в утробе да два отрока:
А один отрок по колена ведь в золоте,
А второй отрок — руки по локоть в жемчуге.
Он становил копье вострым концом,
Навалился он да как белой грудью,
Подколол он у себя да ретиво сердце.

Тут Дунаюшку да славу поют.