Былое — это сон

Гюннер Гюннерсен — сын бессовестного процентщика, насколько я понял, и женщины, которая потом повесилась, близнец душевнобольного, похожего на него, как две капли воды, и муж Сусанны — был все-таки счастлив на свой мрачный лад… да, да, я уже давно прочел его письмо. И все, что осталось от Гюннера, — это брат Трюггве, которого он летом 1940 года увез с собой в Телемарк, а оттуда в Сёрланн.

Когда человек вступает на путь обмана, одна ложь тянет за собой другую. Начинается с сентиментальных искажений правды: тот, кого он обманывает, его не понимает, и он — одинок, отстранен. Сперва искаженная правда, потом — ложь.

До сих пор вспоминаю с неприятным чувством, что однажды в среду в девять часов вечера я не встретился с Йенни, как мы договорились. От нее пришло сразу два письма. Потом я объяснил ей, что мне пришлось отлучиться и письма меня не застали.

Сусанна получила письмо от Гюннера, переадресованное из Осло. Что она ему ответила? Люди, как правило, не торопятся открывать правду, пока для другого она не станет катастрофой. Все последующие годы ты будешь стыдиться собственной трусости. Всплывут вещи, которые ты сделал или предпочел не сделать сто лет назад, и у тебя заколет сердце. Из-за собственной трусости мы заранее обрекаем других на ад, чтобы они подготовили там для нас теплый прием.

Писатели не любят, когда им противоречат. Уж не потому ли они и стали писателями? Они любят все решать за своих героев, распоряжаться их жизнью и смертью.

Даже умный человек может дописаться до того, что превратится в брюзгу. Он не привык преодолевать сопротивление и, разгорячившись, может сорваться в пропасть, словно овца. Вершин человек достигает в одиночестве, но зато и пасть ниже, чем в одиночестве, он тоже не может.

Хотел бы я перечитать свои записи, когда совсем состарюсь, чтобы посмотреть, к чему привел мой эксперимент письма.

Каждый день мы вставали рано, с рассветом, первая просыпалась Гюллан. После завтрака я бродил по росе и курил.

Как-то утром мимо пролетел майский жук, в ту же секунду я увидел коричневую коровью лепешку.

Это натолкнуло меня на мысль. Я поддел лепешку палкой и положил на муравейник влажной стороной вверх. Потом сел рядом на теплый от солнца камень.

Муравьи закопошились вокруг чужеродного тела. Я курил. Пахло табаком и хвоей. На сосне зашуршала белка. Вжиг! Мимо пронесся майский жук и целеустремленно плюхнулся на лепешку в самую гущу муравьев. Я курил. Секунду или две майский жук не мог сообразить, в чем дело, а потом ринулся прочь — большой боевой танк, преследуемый множеством крохотных. Жук должен был сделать два вывода — первый: иногда на коровью лепешку садиться опасно, второй: он умеет бегать быстрее, чем предполагал. Муравьи же могли сообразить, что пищу можно приманить, чтобы она являлась сама собой. Это избавило бы их от многих хлопот. Вжиг! Я сидел на камне и с помощью коровьей лепешки пытался изменить мировой порядок. Вжиг! Третий. Все три нападения были победоносно отбиты. Очень скоро танки оказывались сброшенными к подножию муравейника и с грохотом неслись прочь. Я слышал, как они изумлялись: что за странная куча?

Подошла Сусанна с сигаретой в углу рта. Трюггве плелся за ней по пятам. Она сказала, что я садист, но заинтересовалась. Села ко мне на колени. Трюггве стоял, свесив голову, и смотрел в землю, подбородок у него был мокрый.

Идея этого эксперимента родилась у меня накануне, когда я пилил сосновые дрова и запах сосны привлек таких крупных жуков-короедов, какие вообще-то редко встречаются.

В детстве мы по вечерам ловили майских жуков сотнями, но, не зная, что с ними делать, выпускали на волю. Я помню, как воздух наполняется низким гудением, когда мимо пролетает майский жук. Лето в Норвегии, боже мой, летний вечер, летняя ночь, летнее утро!

Именно в таких ситуациях, как тогда у муравейника, Сусанна запомнилась мне лучше всего. Она была повелительницей тех мест, а я — всего лишь гостем, для Гюллан и Трюггве она была божеством. Там она расцвела, ее ирония сделалась мягкой и дружелюбной, а как она похорошела! Но все окружавшее меня там принадлежало Гюннеру. Тяжелей всего было с Гюллан. Я не мог слышать ее голоска, не мог взглянуть на нее, не увидев перед собой того, кого мы обманывали.

Выдалось несколько дождливых дней, из леса пахло мокрой хвоей, и выползали хлопья тумана. Однажды случилась гроза. Трюггве сидел у очага, свесив чуб, Сусанна — у открытой двери с Гюллан на руках. Может, она и боялась грозы, но была невозмутимо спокойна, застыла, как мрамор, и не вздрагивала при вспышках молний. Когда мы потом пошли прогуляться по лесу, на нашей любимой тропинке лежал бык. Его убило молнией, кожа вокруг рогов обгорела. Мухи пили воду из мертвых глаз, как из маленьких луж. Мы повернули домой, на лужайке перед домом увидели зайца, он скрылся в кустах шиповника, усыпанных ягодами.

Моя ненависть к немцам становится безудержной, когда я думаю о норвежской природе.