Былое — это сон

На закате мы пошли удить окуней. Из-за комаров Гюллан закутали как мумию, она вскрикивала от радости каждый раз, когда мы вытаскивали рыбу. Рядом на берегу стоял Трюггве и ждал, опустив глаза в землю. Сусанна была светла и свободна и в словах и в поступках. Какой счастливой бывала она, когда могла рассыпать вокруг дары и благодеяния, когда была естественным центром всего сущего! В этом было ее предназначение — милостивая добрая королева, которую подданные встречают улыбками. Но она ничего не может дать, не причиняя боли другому. Постепенно я понимал, как жестоко обошлась с нею жизнь, сколько слез пролила она от разочарований, каково было молоденькой девушке, слишком доброй, отдававшей слишком много и бурно, чувствовать улыбки у себя за спиной.

Во всех нас горько плачет обиженный ребенок, и, может быть, этот плач слышнее всего в минуты самого безудержного гнева. Я видел обиженного ребенка в ее взгляде, когда она защитилась истерией, изо всех сил стараясь обеспечить себе поддержку, и поняла, что не может полностью положиться на меня, своего главного свидетеля.

Как хорошо нам было гулять одним, когда Гюллан уже спала и Трюггве было приказано остаться дома. Я могу перечислить все крохотные воспоминания, бесконечно крохотные, зато наши общие — сова на ели, два муравья, тянувшие в разные стороны одну личинку, глухаренок, прижившийся в стайке дроздов, высокий одинокий осот на прогалине. Мы забрались на дерево, чтобы проследить за жабой, переплывавшей озеро, мы встретили в лесу тролля, мы поймали для Гюллан скворчонка и поздоровались с барсуком, возвращавшимся утром к себе домой. Мы обнаружили светло-коричневых слизняков, которые поселились у черных муравьев, живших под камнями. Мы узнали, что муравьи ночуют в особых ночлежках, если ночь застает их далеко от муравейника. Мы, как в детстве, познали, что убивая змею, ты как бы гасишь огонь. Мы купались в озерце, и один крестьянин видел нас голыми.

В моем возрасте счастье редко бывает не краденым.

У меня были те же недостатки, что у Сусанны. Я никогда не был, что называется, a good mixer[33], и Гюннер тоже. И ей, и ему, и мне — нам всегда было плохо в толпе. Думаю, мы все очень одиноки теперь. Мне почти не нужны люди, это, безусловно, реакция после юности, когда испытываешь голод по обществу. Я вспоминаю своих нынешних друзей, и оказывается, что все они определяются одним словом: деловые знакомства. Других у меня нет.

В Аскере мы с Сусанной говорили ночи напролет и никак не могли наговориться. Такую жизнь она любила больше всего: с добрым другом и коньяком. Я вовсе не осуждаю ее. Напротив, видя ее чуть хмельную улыбку, я ревновал к тем, кто тоже видел ее такой, к Гюннеру, который все это пережил и без труда угадал бы, о чем мы сейчас думаем и толкуем, если б только знал, что мы вместе. Я понимал, что просто занял его место, что никто не мог бы сообщить ему ничего нового и, чтобы все про мае знать, ему не нужно было что-то видеть или слышать.

Однажды вечером я дал Сусанне понять, что не доверяю Трюггве, даже не дал понять, а лишь отдаленно намекнул. Она, как и прежде, сказала — нет. Трюггве ничего не соображает, но через минуту добавила:

— Бывает, правда, что он сидит и смотрит на меня, когда думает, будто я не вижу, и мне становится не по себе от его взгляда.

Я никогда не доверял Трюггве, и однажды произошел такой случай.

Как-то ночью, когда мы лежали вместе, дверь вдруг отворилась. Сусанна помертвела от ужаса и повела себя не совсем так, как ей хотелось бы, если б неожиданно явился Гюннер. Кто-то сел на диван, Сусанна истерически закричала:

— Трюггве, это ты? Трюггве!

Она дрожала, зубы у нее стучали. Наконец она зажгла свечу, на диване сидел Гюннер.

Я был уверен, что увижу Трюггве, и безуспешно успокаивал Сусанну. Но она знала их обоих гораздо лучше, чем я, — в шагах, в самой атмосфере было что-то не похожее на Трюггве.

Не знаю, две, три или десять секунд Гюннер сидел таким образом. Сусанна чуть не лишилась рассудка, она стояла возле постели и начала медленно опускаться на пол, вдруг она завыла. Это был не крик, это был вой, так воет тот, кому снится кошмар. Я смотрел на Гюннера, в его печальных глазах мелькнул испуг, он хотел было вскочить, но рухнул обратно на диван, взгляд его затянулся пеленой, челюсть отвисла, он снова превратился в Трюггве. Сусанна начала причитать, беспомощно, благодарно всхлипывая: «Слава богу, о, слава богу!»

Мне бы сделать вывод. Как раз перед тем Сусанна говорила о Гюннере свысока, несколько снисходительно.

Она отвела Трюггве в постель и еще долго не могла успокоиться:

— Подумай, как он был похож на Гюннера при этом освещении! — заикаясь, без конца повторяла она.

Я не возражал. Мы видели нормального Трюггве Гюннерсена. Что знала Сусанна, о чем только догадывалась, чего не желала знать? Что все это означало? Я не собираюсь утверждать, будто Трюггве вовсе не был болен. Если он разыгрывал такую комедию двадцать три года, значит, он все-таки был ненормальный.