Былое и дамы

“Не только о твоем, конечно, — утешил его зять, — а всей вашей дружной компании. Всего вашего никудышнего правительства — и твоего дружка из оперы, и фрайбергского Хюбнера, и этого русского медведя, который не знамо зачем полез в чужие дела”.

У Рихарда слова застряли в горле, но зять и не ждал его ответа.

“Да и ты зачем полез, я тоже в толк не возьму, — продолжал он, и Рихард вдруг в первый раз за много лет знакомства заметил, как шевелятся его волосатые уши, когда он произносит букву “Е”. — Такой город разорили, оперный театр сожгли, столетние деревья порубили на свои баррикады, а для чего? Чтобы после первого же выстрела разбежаться? Не начинали бы, раз воевать не умеете. Честно говоря, я бы не возражал сгноить тебя в тюрьме за твои проделки, да Клара мне жить не дает, все плачет, чтобы я тебя выручил”.

Ага, Клара плачет — значит, есть надежда. Рихард облизал внезапно пересохшие губы:

“А если я сейчас уеду? Прямо отсюда, из Хемница? В Веймар, например, — там Лист готовит постановку моего “Лоэнгрина”, а?”

Зять сверкнул на него белесыми глазами. Откуда в этих блеклых глазах могла вспыхнуть такая жаркая искра?

“Раньше надо было думать. Тебя схватят на границе, на каждой пограничной станции есть твое описание”.

“Что же мне делать?” — прошептал Рихард непослушным, заледеневшим вдруг языком.

“Я бы мог вывезти тебя в своей коляске, — начал зять и замолчал, давая время этим словам проникнуть в душу Рихарда вместе с непроизнесенным, но явно услышанным “но”.

“…но?” — продолжил за него Рихард.

“…но я не могу этого сделать без твоей помощи”.

“Чем же я могу тебе помочь?” — спросил Рихард, предчувствуя недоброе.

“Ты можешь помочь мне арестовать твоих дружков, — отрубил зять без обиняков и быстро добавил, не желая слушать возражения шурина. — Им уже не спастись, поверь мне, их все равно схватят, не сегодня, так завтра. Почему бы не сделать это моей заслугой? Подкинь их мне — и считай, что ты уже в Веймаре”.

“Но как же я?… Ведь нельзя же! Ведь мне не простят”, — ужасаясь, залепетал Рихард, заплетаясь языком о непослушные слова.

“Да кто узнает? Мы обделаем это дельце шито-крыто. Ты только не болтай и все будет в порядке”.

И тут Рихард заплакал, — он вообще был скор на слезы, от счастья ли, от страдания, все равно. Бросив взгляд на его залитое слезами лицо, зять безошибочно поставил диагноз:

“Значит, договорились? — и заслышав шаги приближающихся женщин, поспешно заключил, — ты завтра утром отправляйся в Дрезден, а я послезавтра с утра буду ждать тебя в трактире “Голубой барабан”. Это как раз на полпути от Фрайберга, так что тебе не придется мотаться слишком далеко”.

Услыхав, что Рихард намеревается вернуться в Дрезден, жена и сестра так дружно зарыдали, что Рихард нерешительно заглянул зятю в глаза, а вдруг тот передумает и позволит остаться? Но зять в ответ непреклонно повел головой вправо-влево — мол, выхода нет, надо ехать.

Рихард полистал воспоминания:

“Узнав, что я собираюсь обратно в Дрезден, все мои родные и близкие пришли в ужас”.

Это по сути была чистая правда, потому что родные и близкие и впрямь пришли в ужас. А полицейского зятя с волосатыми ушами и куриной гузкой рта Рихард вряд ли мог отнести к числу родных и близких. И дальше тоже было написано почти правдиво:

“Несмотря на все их попытки отговорить меня, я был тверд в своем решении отправиться в обратный путь, хоть подозревал, что по дороге встречу нашу боевую армию, в растерянности бегущую с поля боя. Но чем ближе к Дрездену, тем яснее становилось, что там еще тверды в намерении сражаться, а не отступать… Все дороги были перекрыты, так что в город можно было пробраться только окольными путями.

Когда я, наконец, добрался к вечеру до дрезденской ратуши, я был потрясен открывшимся мне ужасным зрелищем: на площади перед ратушей горели маленькие костры, то тут, то там выхватывая из сумрака бледные лица смертельно усталых людей, простертых прямо на холодных камнях. Но даже эта печальная картина померкла, когда я проник в ратушу, — там царили паника и смятение. Разве что Хюбнер сохранял еще какую-то способность к действию, но мне показалось, что лихорадочный огонь, полыхающий в его глазах, постепенно сжигает его изнутри. И только Мишель был спокоен и невозмутим, как всегда, хоть не спал уже несколько ночей…”

Рихард резко захлопнул тщательно переплетенный Кози-мой том. Никто никогда не узнает, какой болью наполнилось его сердце при виде Мишеля, которого он был обречен предать. Но было еще не поздно, Мишель еще мог удрать и затеряться в царящей вокруг суматохе. Еще не все было оцеплено, не все границы перекрыты. И Рихард не поскупился на красивые слова, пытаясь убедить друга бросить все и скрыться — в конце концов, это была не его страна, не его революция. Но не такой это был человек, чтобы искать спасения в бегстве. За то и любил его Рихард, за то и любил.