Былое и дамы

Первым опомнился папа — он опустился на колени и стал подбирать рассыпавшиеся по паркету осколки драгоценной керамики. Вслед за ним опомнилась мама — она вскочила с места и влепила рыдающей Лёле звонкую оплеуху. Братья продолжали ошеломленно молчать, не зная, кого жалеть, — папу, Лёлю или кошку. Они привыкли любить и оберегать Лёлю, которая была самой младшей и к тому же единственной девочкой в семье.

Дверь кухни отворилась и в нее вплыла толстая кухарка Клава с половником в руке. Вплыла и застыла в изумлении, увидев ползающего на коленях папу и рыдающую Лёлю. Камердинер, Гирей-татарин, везущий из кухни столик с фарфоровой супницей, едва не налетел на Клаву и тоже застыл в дверях с разинутым ртом. Папа вскочил с колен и схватил маму за руку: “Не надо, Луиза! Ты же видишь, девочка огорчена!” И тут Лёлю осенило вдохновение — она поняла, что нужно сделать. Она упала папе на грудь, зарылась носом в его махровую, пропахшую табаком куртку и прорыдала: “Бога нет! Бога нет! Как же мне жить дальше?”

Папа уронил собранные было осколки и прижал Лёлю к себе: “Не плачь, детка. Мы купим тебе другую кошку”. “Зачем мне кошка, если Бога нет?” — не унималась Лёля.

“Не поощряй ее, — прошипела мама. — Это всего лишь ее очередная дурь”.

И подала Клаве знак разливать суп. Лёля отказалась садиться за стол, убежала к себе в комнату, упала на кровать вниз лицом и прислушалась. В столовой ложки звякали о тарелки — там ели суп. При мысли о супе, наваристом и горячем, у Лёли засосало под ложечкой, но она не сдалась и продолжала всхлипывать в подушку. Очень скоро надежды ее оправдались — кто-то громко бросил ложку на стол и затопал к дверям.

”Ты куда?” — сердито крикнула мама.

“Пойду посмотрю, что там с Лелькой”, — ответил голос младшего брата Жени.

“Вернись немедленно! Незачем к ней ходить, она должна быть наказана за свои фокусы!”

“Пусть пойдет, — сказал папа, — у девочки такое горе”.

За то время, что Женя шел к ней по коридору, Лёлю озарило: ее союзниками и защитниками всегда будут мужчины!

Она с улыбкой вспомнила этот день спустя много лет, когда давно уже была не Лёля, а Лу. Она стала Лу ради мужчины, который сумел заменить ей Бога.

Тогда Лёлю, как и всех других девочек ее возраста, готовили к конфирмации. Ее родители, принадлежавшие к петербургской протестантской общине, отправили ее в класс семейного пастора Далтона. Лёля возненавидела его, не досидев до конца первого урока — он был скучный и плоский. То есть, плоский он был мозгами, а животом — очень даже круглый, отчего плоскость его мозгов особенно бросалась в глаза. Лёля сразу поняла, что не сможет ничему у него научиться. Да и чему вообще могла научиться у пастора она, давно открывшая для себя, что никакого Бога нет.

Поэтому она пропускала уроки Далтона, как только находила для этого мало-мальски правдоподобный предлог. Сбежавши с урока, она часами бродила по Невской набережной, разглядывая прохожих и сочиняя сказки об их жизни. Эти сказки заменяли ей реальность, она погружалась в них до самозабвения, до полной потери подруг, до полного отказа от веселой молодой суеты, заполнявшей их щедрую квартиру. Когда гости танцевали в парадной зале, она стояла у окна своей спальни и сочиняля чужую жизнь. Кто знает, как долго бы это продлилось, если бы она случайно не услыхала о красноречивых проповедях некого обрусевшего голландца, пастора Гийо.

В первый раз Лёля отправилась послушать проповедь пастора Гийо тайком от мамы. Для этого она без объяснений удрала с последнего урока и бегом припустила по Невскому проспекту, боясь опоздать. Запыхавшись, она вскочила в проезжавшую мимо конку и стала вглядываться в мелькающие за окном улицы, чтобы не пропустить нужную. И все-таки опоздала. Когда она вбежала в часовню, проповедь уже началась. Но это было неважно. Еще не услышав ни слова, Лёля с первого взгляда поняла, что пастор Гийо именно тот человек, появления которого она, сама того не зная, ждала всю жизнь. При первом звуке его голоса ее охватил такой восторг, какой она испытывала в детстве при общении с Богом. Но ее Бог давно умер, и теперь она встретила человека, который мог бы его заменить.

МАРТИНА

Что же Леля увидела при первом взгляде на пастора Гийо, появления которого она ждала всю жизнь? Правда не всю ее долгую жизнь, а только те первые семнадцать лет, что протекли до ее встречи с ним. Но в семнадцать лет всякое событие кажется роковым. Интересно, как она описала его в своих воспоминаниях? Я взяла со стола книгу, с трудом добытую у букиниста, и на двенадцатой странице обнаружила главу “Переживание любви”. Чудно, сейчас мне откроется тайна этой внезапной любви. Я несколько раз прочла эпиграф “Человеческая жизнь — всякая жизнь — это поэзия. Нам кажется, что мы живем ее, но это она, она живет нас”. И подумала: какая возвышенная чушь! Но кто я, чтобы судить о стиле женщины, покорившей сердца лучших поэтов и философов Европы?