Былое и книги

А уж в убежище она то и дело воспаряла в такие возвышенные сферы, где не оставалось места ни блохам, ни картошке, ни выстрелам, ни бомбежкам, – одни только феи, эльфы да цветы. Как и в мире Андерсена, у каждого цветка свой характер. «Роза похожа на избалованную маленькую девочку, красивую, нарядную и на первый взгляд просто очаровательную, но тронь ее или обрати внимание на другую, и она сразу покажет свои коготки», «колокольчик же не столь великолепен, но имеет настоящих друзей, которые ценят его мелодии» – так маленькую Еву учит девочка-эльф, а когда Ева становится взрослой, она догадывается, что с нею говорила ее собственная совесть.

Все сказки Анны не только предельно моралистичны, но и беспредельно добры – в них зло не карается, но раскаивается. Да и почему бы ему не раскаяться, если в мире нет никаких причин быть злым? «Если даже лишиться семьи и остаться совсем одной, то и тогда можно сделать свою жизнь прекрасной: как бы ты ни был беден, твои душевные богатства всегда будут доставлять людям радость».

Даже стремление во всем доискиваться причин, столь опасное, по мнению многих моралистов, ни к чему дурному привести не может: «Если бы только каждый, совершая какой-нибудь поступок, сперва спрашивал себя: “Почему?”! Думаю, тогда люди стали бы намного честнее и лучше. Ибо можно очень легко стать добрым и честным, если никогда не упускать случая проверить самого себя».

Видите, как просто?

Нет, эти глубокомысленные размышления умненькой хорошей девочки не открывают нам никаких глубин. Они всего лишь позволяют нам понять, какое это чудо – умненькая хорошая девочка.

Всего лишь.

Но это ужасно много!

До ужаса много…

Как выковывалась совесть нации

Глория мунди проходит быстро – современный читатель может уже и не знать, кто такой Генрих Белль, – дай тут бог уследить за Пелевиным и Мураками. Поэтому на всякий случай напоминаю: Белль – крупный немецкий писатель, пламенный антифашист, властитель дум либеральной Европы и прочая, и прочая, и прочая. А на десерт – лауреат Нобелевской премии. Следовательно, публикация его писем (Письма с войны. М., 2004) является действием столь же культурным, сколь и гражданским. Гражданская позиция – этого так не хватает нашему постмодернистскому безвременью.

Переводчик и автор предисловия И. Солодунина начинает нас настраивать нужным образом с первой же страницы: «Это был истинно немецкий писатель, “совесть нации”, европеец в самом лучшем понимании этого слова, борец за права человека любой национальности». Приводимые заранее воинственные тирады юного Белля списываются на опасение перед перлюстрацией – хотя это опасение почему-то не мешает автору писем отпускать весьма нелестные замечания по адресу Геббельса и Геринга. Боюсь, увы, все было гораздо более просто: молодой Белль был искренен со своей возлюбленной, которая в марте 1942-го стала его женой.

Тем не менее к чтению приступаешь, уже проникнувшись сочувствием: что же должен был чувствовать благородный, религиозный юноша, вынужденный участвовать в нашествии «коричневой чумы», которая уже и у себя в тылу успела нагромоздить предостаточно ужасов: и концлагерей, и бессудных расправ, и расовых законов, и прямых погромов – уж о Хрустальной-то ночи не знать было невозможно! Как, должно быть, этому прекрасному молодому человеку было стыдно смотреть в глаза французам, чью землю ему пришлось попирать своим солдатским сапогом!

И он действительно страдает. Вот вам отрывок из письма от 12 февраля 1941 года:

«Знаешь, последнее время я совершенно без сил и не в состоянии даже час тратить на занятия голландским языком или даже просто читать философскую литературу… Не напрасно Бог одарил меня такой тонкой впечатлительностью и не напрасно заставил так страдать; мне определенно предназначено судьбой выполнить некую задачу, о которой, быть может, я даже не подозреваю; Он даст мне силы и возможность выполнить ее… Я думаю, мне поручено проникновенно сказать всем людям, что нет ничего более таинственного, более достойного почитания, чем страдание; ничего, что даровано непосредственно нам, именно даровано, а не возложено на нас. Это действительно милость Божья, если нам дано страдать, потому что тогда неким таинственным образом нам будет дозволено уподобиться Христу. Я не нахожу сейчас подходящих слов, чтобы сказать тебе, насколько я исполнен этой тайны; но разве это не чудо, что я должен был появиться на свет в ту эпоху, которая отвергает страдание…»

4 апреля 1941 года:

«Можно взбеситься и разъяриться оттого, что ты всегда и во всем отдан на откуп этому отвратительному, презренному, самому презренному и самому грязному сброду, его убогим интригам, его непередаваемо унизительному превосходству; ах, <…> когда же наконец придет этот день, чтобы я смог этим гнусным людишкам, этим подонкам бросить в лицо свое презрение, а не просто молча и бездоказательно изображать его всем своим видом. <…>

Я несказанно глубоко страстно стремлюсь к той, по крайней мере, относительно свободной жизни. <…>»

22 апреля 1941 года: