Былое и книги

Тем не менее своей принципиальностью он надоел даже Израилю, в котором справедливо усматривал главного союзника: он ссорил и еврейское государство с разными ВИП-персонами, напоминая об их нацистском прошлом. В конце концов из Иерусалима израильским послам была разослана такая инструкция: «Визенталь известен как человек, до мозга костей преданный своему делу, но в то же время и как человек тщеславный, жаждущий известности, крикливый и неоднократно делавший заявления, которые не мог доказать». Визенталь, говорилось далее, ставит себе в заслугу поимку Эйхмана, но «те, кто знают правду об операциях по обнаружению нацистских преступников, знают также о безответственности Визенталя, объясняющейся все той же жаждой известности и безудержным эгоцентризмом».

Да, Визенталю не раз случалось печатно заявлять о преступлениях, которые подтвердить не удавалось, и о местопребывании преступников, которых там не оказывалось. Но это в значительной степени происходило из-за бездействия официальных лиц, которых он рассчитывал расшевелить, расшевелив предварительно общественное мнение. Смертельно обиженный Визенталь рассказывал в одном из частных писем, что, когда он в шестидесятые годы приехал в Америку, нацистскими преступниками там никто не интересовался и лишь евреи ежегодно отмечали день памяти погибших: «Именно я своими лекциями, статьями и телевизионными интервью сумел не дать угаснуть этому тлеющему костру совести. Когда Менгеле больше уже никого не интересовал, я часто передавал информацию, которую не мог проверить, в прессу, только для того, чтобы имя Менгеле не было забыто». Виновниками того, что Менгеле так и не был пойман, Сегев называет спецслужбы и правоохранительные органы Израиля, ФРГ и США, но главным образом равнодушие: «Менгеле не был найден потому, что никто не предпринимал серьезных усилий, чтобы его отыскать».

Визенталь и боролся с этим равнодушием единственным доступным ему методом – пиаром, невозможным без самопиара: людям нужен конкретный герой, Анна Франк потрясла в тысячу раз больше сердец, чем статистические нолики и даже запредельно ужасающие кадры кинохроники, при виде которых большинство людей закрывает глаза и души. Не зря Визенталь отдал столько сил доказательству подлинности дневника Анны Франк, который отрицатели холокоста называли подделкой. Хотя доказать ничего никому невозможно: люди всегда буду верить тому, во что им психологически выгодно верить. И главная заслуга Визенталя, может быть, и заключается в том, что сочувствовать холокосту стало респектабельно, можно сказать, красиво: «Сочувствие к жертвам холокоста укрепило представление многих американцев о себе как о носителях добра и надежды». И бродвейский спектакль по дневнику Анны Франк был поставлен в исключительно жизнеутверждающих тонах, чтобы мы все могли утешиться: да, есть в мире справедливость, они погибли не напрасно!

Люди не любят страдать, они любят утешаться, так было, есть и будет. Мало кто согласен жить в трагическом мире, где нет ни утешения, ни справедливости, а есть лишь столкновения интересов личностей и социальных групп. Интересов далеко не только материальных, но ничуть не реже психологических – недаром история человечества есть в огромной степени история состязания грез.

Хотя и материальные интересы никто не отменял – Сегев набрасывает очень грустную картину грызни за право быть главными по холокосту: клеветники договаривались даже до того, что приписывали Визенталю сотрудничество с гестапо. «Но, судя по всему, зависть была взаимной. Они соперничали за звание верховного авторитета, имевшего право говорить от имени погибших и выживших во время холокоста и извлекать из него моральные и политические уроки. Быть “главным авторитетом по холокосту” означало иметь влияние, престиж, уважение и деньги».

Люди не те создания, которые способны бороться за справедливость, если понимать под нею нечто возвышающееся над человеческими интересами, они из всего постараются извлечь личную выгоду. Это когда-то и заставило меня вложить в уста героя моего романа «Красный Сион» такой монолог: «Я бы не казнил даже самых главных, тех – в Нюрнберге. Чтобы ни у кого не возникало иллюзий, будто за то, что они сделали, можно чем-то расплатиться. Особенно такими медяками, как их ничтожные жизни. Я хочу, чтобы не могло возникнуть даже мысли, что мука и гибель стольких людей как-то могут быть отомщены. Как-то могут быть искуплены. Что можно считать вопрос закрытым и жить дальше. Я хочу, чтобы он вечно оставался открытым. А для этого наша боль должна вечно оставаться неотомщенной. Вечно неискупленной. Не для того, чтобы вечно ненавидеть, – для того, чтобы вечно помнить. А отомщенная, искупленная обида легко забывается…

Я не хочу, чтобы выстраданное нами знание было снова стерто утешительными сказками – жертвы были не напрасны и тому подобное. Тогда-то они и сделаются окончательно напрасными. Пусть лучше люди живут с чувством, что жертвы были напрасными».