Былое, нынешнее, грядущее

Возместить им расходы Драгута Иславич согласился. Много средств он на эти поиски истратил, почти ничего не осталось у него в сундуках, даже челяди платить стало нечем. Пришлось распустить почти всех слуг домашних. Чтоб поправить дела, влез купец в долги, дома не бывал месяцами – трудился, как проклятый, да толку-то... Как будто вместе с тем проигрышем удача отвернулась от него и в торговле. Спрашивал он совета у дочки, и подсказывала ему Златоцвета, как поступить в том либо ином случае, но то ли с горя у Драгуты Иславича ясный разум помутился, то ли хватку деловую потерял он совсем – как бы то ни было, вместо прибыли нёс он опять убытки. Златоцвета огорчалась, себя винила, что, дескать, неверно ему подсказывала, но купец вздыхал устало:

– Нет твоей вины в беде моей, дитятко, сам я виноват. Ты всё верно говоришь и правильно рассуждаешь. Это я, видать, из ума уж выжил...

Не старый он был ещё человек, а сдавать начал: некогда красивая русая голова поседела, и падать с неё стали молодецкие кудри, открывая плешь. Глубокие морщины избороздили его лицо, погас молодой огонь в очах, сгорбился купец, точно дед столетний. Не прибавляли ему покоя и заимодавцы, требуя возврата долгов, да чем вернёшь? Только всего имущества и осталось у него, что дом с садом. Чтоб хоть как-то кормить семью, велел Драгута Иславич нести на продажу и одёжу добрую, и дорогую обстановку домашнюю, и украшения жены. Не поднималась у него рука только на дочкин наряд свадебный, который в сундуке хранился. Берегли его, хоть и не надеялись уж, что сама невеста встанет и пойдёт своими ногами.

– Несчастный я глупец, сгубил я вас, мои родные, по глупости своей! – плакал Драгута Иславич, зарываясь мокрым лицом в бисерную вышивку на свадебном платье и прижимая наряд к груди. – И тебя, доченька, сгубил... Пропадать нам пришла пора!

Тонкая, полупрозрачная рука Златоцветы опустилась на батюшкино плечо.

– Не горюй, родимый... Только смерти уж нельзя поправить, а покуда человек жив, ещё есть надежда.

Поглядел отец на неё сквозь слёзы, проронил тихо, горько:

– О какой надежде ты говоришь, дитя моё? Кругом тупик, куда ни кинься... Изжил я надежду, изверился. И вас, мои родные, подвёл! Вот что меня лютее всего гложет и сердце мне в клочья рвёт...

Сияя нежным, милосердным светом в грустных очах, Златоцвета раскрыла отцу объятия:

– Иди, батюшка, иди ко мне, дай, утешу тебя.

Драгута Иславич уронил голову на неподвижные, прикрытые накидкой колени дочери. Тряслись его плечи, вздрагивала сутулая спина, а воздушные пальчики Златоцветы ворошили остатки его поседевших кудрей.

– Не плачь, батюшка, не горюй, – приговаривала она с нежным состраданием. – Всё образуется, правду говорю тебе.

– Радость ты моя, утешение ты моё единственное, – сквозь вздохи и рыдания промолвил отец.

Вот таким и было положение в семье купца накануне судьбоносной встречи. Один мальчишка-слуга ещё работал в доме, один добрый кафтан остался у хозяина, по одному платью – у его жены и дочери, и только богатое подвенечное облачение оставалось не снесённым на торги. Даже не верилось, что были времена, когда и десяток таких платьев мог купец заказать, и это не стало бы чувствительной для его кошелька тратой... Немало денег можно было бы за него выручить теперь, в пору нужды, но всякий раз у Драгуты Иславича тряслись губы, и смахивал он слёзы с зажмуренных век:

– Не могу... Рука не подымается!

А Златоцвета с улыбкой отвечала:

– И не надо, батюшка. Придёт час – и сгодится наряд.

*   *   *

«М-м, кто это тут у нас вишни наелся, а? Чей это ротик такой алый, такой сладкий, ммр-р-р?»

От звука этого голоса Златоцвета вздрогнула, но не открыла глаза. Пока она держала веки сомкнутыми, она явственно слышала и шаги, и шорох одежд, и дыхание, и улавливала запах гостьи. Почему гостьи, а не гостя? Голос был не мужским, хоть порой она и видела смутно очертания фигуры – рослой, как у витязя прекрасного, с сильными руками и длинными стройными ногами. Одежда – нарядная и богатая: колокольчиково-синий кафтан, шитый золотом и бисером, алые сапоги с кисточками, а ещё носила гостья светлые перчатки из тонкой кожи с длинными раструбами, тоже расшитые затейливо и роскошно. Порой она их снимала, и лица Златоцветы касались её тёплые пальцы – с пуховой, лебединой лаской, нежностью неземной...

На рукодельном столике и впрямь стояло блюдо крупных, тёмно-красных вишен: батюшка сам собрал их в саду и принёс Златоцвете: «Вот, доченька, покушай, порадуйся...» Всей радости у них только и осталось, что сад этот. Увы, яблонька, что они с отцом сажали когда-то вместе, чахла. Как и сама Златоцвета...