Былого ищу следы…

Не кажется ли вам, дорогие читатели, что Михаил Дмитриевич как будто чего-то недоговаривает, словно окончательно не убежден в сомнительности своего робкого предположения, им же самим отклоненного? Как-то вынужденно звучит его «автоопровержение»? Мои сомнения еще больше укрепились, когда я в Центральном государственном архиве литературы и искусства отыскал в одном письме Беляева И. С. Зильберштейну, написанном в 1933 г., строки о том, что он «готовит «Прижизненную иконографию Пушкина», имея в виду, вероятнее всего, какой-то основательный труд. Однако он не увидел свет, не считая упомянутой статьи в «Литературном наследстве». Быть может, как раз в тех страницах, которые не были напечатаны, и развивались его более обоснованные размышления о следах пушкинского портрета, созданного Доу?…

Совершенно определенную точку зрения занял такой московский знаток русской гравюры, как Владимир Яковлевич Адарюков. Он, указывая на ошибки, неточности, неразбериху и путаницу в изданиях о пушкинской иконографии, скажет четко: «Здесь ошибочно указан Доу вместо Райта».

Да, произведения художников часто путали. Тем более что они были близкими и добрыми родственниками - Томас Райт был женат на дочери (по другим сведениям, на сестре) своего учителя и друга Джорджа Доу. Их связывали и многие годы совместного труда. Томас Райт, блистательный гравер, акварелист и рисовальщик, обычно гравировал и живописные работы Доу. Да и в Петербург он приехал в 1822 г. по приглашению своего тестя. Пробыл здесь до 1826 г. Затем вновь жил в России в 1830 - 1845 гг.

Вероятно, существовали глубинные, нам теперь неведомые, творческие взаимоотношения художников, которые уже не относятся к области примитивной путаницы, а являют собой тончайший, абсолютно неисследованный процесс взаимопроникновения и взаимообогащения, процесс естественного влияния искусства учителя, коим был Доу, на ученика Райта, восприятия им чего-то «дословно», а чего-то еле уловимо в принципах и характера мастерства уважаемого мэтра. Поэтому не исключено, что в последнем прижизненном портрете Пушкина, исполненном Райтом в 1836 г. и отнесенном Мюнстером к Доу, отозвалось далекое, нам ныне неприметное, но вполне вероятное эхо «дивного карандаша», запечатлевшего поэта 9 мая 1828 г.

Тем более что Райт, уверен, видел «арайский профиль» Пушкина. Когда Доу в мае 1828 г. возвратился па родину, то его, очевидно, встречал Райт, приехавший из России двумя годами раньше. Да и жил Доу в доме своей дочери и зятя. Естественно, живописец рассказал близкому родственнику и единомышленнику о встрече на пароходе с Пушкиным, о котором Райт достаточно слышал (и которого, как я скажу позже, Пушкин, оказывается, знал неплохо). Доу показал набросок. Рисунок остался в памяти Райта (может, не только в памяти) и в дальнейшем вызвал в нем не только острое желание запечатлеть знаменитого русского поэта, но послужил каким-то изначальным материалом в работе. Сразу оговорюсь: ни в коем случае я не утверждаю, что Райт свой портрет Пушкина всего-навсего сделал с рисунка Доу. Нет, конечно. Все гораздо сложнее.

А быть может, сам Доу привез автогравюру со своего рисунка или же лист, гравированный с него Райтом, в Петербург? Невероятно? Нисколько! Ведь английский живописец еще раз побывал в России - в феврале 1829 г. Приезжал, чтобы закончить несколько заказных портретов. Правда, Доу в Петербурге слыл нелюдимым: он ни с кем близко не общался, никого не посещал, если это не было связано с сеансами для очередного оплачиваемого портрета; всячески сторонился близких отношений даже со своими русскими помощниками, кроме сугубо служебных. Сторонился русской жизни, русских обычаев, русских людей, даже из весьма, просвещенного сословия. И русских художников. В свою очередь русские художественные критики относились к Доу также сдержанно. Поэтому вряд ли он кому-либо в Петербурге показывал пушкинский рисунок или гравюру с него.

Томас Райт, который вновь приехал в Россию в 1830 г., уже после смерти Доу, был ему противоположностью. Имел в Петербурге и в Москве, которую любил и в которой прожил несколько лет, близких людей. Прежде всего следует назвать Николая Ивановича Уткина, с которым он дружил более 20 лет. Не мог ли Райт показать молодому, в то время начинающему литографу Александру Эрнестовичу Мюнстеру собственную автогравюру с рисунка, исполненного им же с натуры, и, рассказывая о своем замысле, упомянуть имя Доу? А Петр Федорович Борель, очень интересовавшийся иконографией поэта, выполнивший ряд литографий, посвященных русскому гению, в том числе по собственным рисункам, охотно схватился за возможность литографировать редкий портрет Пушкина, притом с такого отменного оригинала?…

Словом, есть повод для размышлений. Поэтому вряд ли стоит отбрасывать литографию Бореля как совсем ошибочную.