Былой Петербург: проза будней и поэзия праздника

«Мы прежде всего обратим внимание на некоторые декорации, обставляющие в летнюю пору физиономию Невы. Перемена начнется с весны. Ладожские льдины пронеслись в море, настали белые ночи, и как похорошела Нева! Еще недавно, возвращаясь темным зимним вечером с Васильевского острова, вы были испуганы тем непроницаемым мраком, тою бездною тьмы, которая наступала на вас со стороны взморья, яркие газовые пучки Николаевского моста не в силах были разогнать хоть на аршин эту непроницаемую тьму… <…> Но теперь белые петербургские ночи разогнали этот пугающий мрак и на Неве воцарилась только красота… Часу во втором летней ночи она вся покрыта белым туманом, протянувшимся над ней в виде бесконечно длинной и бесконечно высокой горной цепи; гряда белых дымящихся гор заслонила собою все берега Невы, гордо какими-то прихотливо очерченными фигурами рвется на вершины громадных зданий набережной, и только высокие мачты бесчисленных кораблей высовывают свои острые вершины из этого, поглотившего все, тумана. Где-то, в глубине белых гор, слышны крики людей, плещет одинокое весло, и вода, не умолкая, чмокает об гранитную набережную; но ни воды, ни весла, ни людей не видно… Туман. Вдруг загорелся первый луч солнца, загорелся шпиль Петропавловской церкви, сверкнув в тумане какою-то, упавшею с неба, золотою крапиною; в белой массе тумана сразу разлился какой-то розовый, или, вернее, перламутровый оттенок, и внутренность туманных гор озарилась чудным светом: глаз начинает различать кой-какие предметы, еще недавно погребенные туманом; вдали движутся барки, видны люди с шестами, видны мачты, паруса, натянутые веревки… Но все это еще не может явиться в своем настоящем виде, в своих действительных цветах: все это окрашено в тускло-перламутровый цвет, повсюду что-то фантастическое и чудесное. Даже крики уже видимых глазом рабочих, разговоры прохожих, появляющихся то в том, то в другом месте на набережной Невы, не в силах уничтожить чудес, сделанных туманом»[55].

Не было единого мнения о том, как влияют белые ночи на здоровье петербуржцев, и у врачей.

«Летние ночи наши доставляют поистине очаровательное зрелище и как нельзя более придают цены удовольствиям сего времени; они бывают столь светлы, что чрез всю ночь без свечи можно читать книгу, напечатанную мелкими литерами, – говорилось в 1820 году в издании «Медико-топографическое описание Санктпетербурга». – Едва угаснет на чистом горизонте вечерняя заря, как уже румянит оный соседственная Аврора. В должайшие дни от 2‐х часов утра до 9-ти вечера солнце совершает круг небесного течения своего, и токмо пять часов сокрыто бывает от взоров наших»[56].

«Майские дни в Петербурге отличаются не столько приятностию, сколько своею долготою, – сообщалось в 1834 году в справочнике «Медико-топографические сведения о С. Петербурге». – Вообще должно признаться, что весеннее время в Петербурге, а особливо до вскрытия Невы, есть и неприятное и для здоровья весьма трудное. Число занемогающих разными болезнями, преимущественно горячками: желчною, нервною и гнилою, бывает гораздо значительнее в марте, апреле и мае, нежели в другое время года»[57],[58].

С болезнью ассоциируется белая ночь у героя повести Тургенева «Призраки» (1864):

«Северная, бледная ночь! Да и ночь ли это? Не бледный, не больной ли это день? Я никогда не любил петербургских ночей; но на этот раз мне даже страшно стало… <…> Все видно кругом; все ясно, до жуткости четко и ясно, и все печально спит, странно громоздясь и рисуясь в тускло-прозрачном воздухе. Румянец вечерней зари – чахоточный румянец – не сошел еще, и не сойдет до утра с белого, беззвездного неба; он ложится полосами на шелковистой глади Невы, а она чуть журчит и чуть колышется, торопя вперед свои холодные синие воды»[59].

Подобного ощущения не разделяет Гаршин:

«Южанин родом, я полюбил бедную петербургскую природу, белые весенние ночи, которые – к слову сказать – ничем не хуже наших пресловутых украинских ночей»[60].

Сквозь «призму Достоевского» (выражение Анциферова) вглядываются в белую ночь символисты, разделяя состояние героев писателя.

«Но тревога поднимается во мне в такую ночь, – говорит писатель Евгений Иванов. – Что-то полубезумное, полупророческое в этом прозрачном полусвете белых ночей и что-то блудное – блуждающее»[61],[62].

«Белая ночь есть бездонное, неуловимо проницательное созерцание, – утверждает Николай Ге. – Глубочайшее в мире, обнаженно живое и стыдное – это живая ночь бытия, то, чего не знает день»[63].

Как утверждает путеводитель, «для привычных петербуржцев белые ночи менее чувствительны», и традиционные ночные прогулки по городу продолжались в начале XX века: