Быстроногий олень. Книга 2

— Потому так говорю, что считаю тебя настоящим человеком. А каждый человек должен жить по-человечески… Вот завтра собираются все вместе самые лучшие люди вашей тундры для большого дела: поедем кочевые пути осматривать, пастбища, реки осматривать, потом думать будем, где поселок в тундре строить надо… Иди с ними, пусть Чымнэ одну-две ночи сам за тебя в стаде померзнет, может добрее станет…

— Нет, добрее он не станет, а вот злее обязательно будет, — тихо, с неподдельной тоской ответил Кувлюк.

Пастухи переглянулись, а хозяйка яранги вздохнула тяжело, сочувственно. Кувлюк с неприязнью покосился на хозяйку, потом пристально оглядел пастухов.

«Что это? Неужели все они так думают, что секретарь жалеет меня? А может быть, он и вправду жалеет? Нет, нет. Нельзя так думать, он просто хитрый, как лиса. Просто ему нужно посильнее Чымнэ досадить, чтобы последний пастух от него ушел…»

Кувлюк чувствовал, что ему самому не хочется верить своим мыслям, но продолжал нагромождать их одна на другую, словно воздвигал из них стену, за которой пытался спрятаться от слов Ковалева.

«Как жить буду, если от Чымнэ уйду? — спросил он себя, — меня же ненавидят в янрайской тундре, как ненавидят Чымнэ, травить будут, как волка, который в собачью стаю приблудился… Все припомнят мне оленьи люди: как по приказу Чымнэ пастбища у них отбирал, как по приказу Чымнэ без пищи, без сухой одежды пастухов безоленных в стадо гнал».

— Ну так что, поедешь с нами место для тундрового поселка искать? — пытливо глядя в лицо Кувлюка, спросил Ковалев.

— Нет, нет, нельзя мне, — поспешил отозваться Кувлюк. — Домой надо. Даже ночевать здесь не буду, сейчас поеду…

Кувлюк потянулся к своей кухлянке.

— Ну что ж, не сердись на меня, что о самом главном в жизни твоей заговорил, — как-то особенно тепло попросил Ковалев. У Кувлюка невольно дрогнуло сердце. — Выбери как-нибудь время, поезди по оленеводческим бригадам, — продолжал Ковалев. — Вот я с Мэвэтом о тебе говорил, знает он, что ты оленевод хороший, пастухом в свою бригаду тебя взять согласен…

— Мэвэт согласен меня взять в свою бригаду? — изумился Кувлюк и тут же подумал: «Как же так: я хорошо помню, как ненавидел Мэвэт меня, когда он тоже у Чымнэ работал… это все равно, что волку в зубы попасть».

Кувлюк ушел. Оленеводы шумно заговорили все сразу, осуждая батрака за несговорчивость.

— Ничего, я и не рассчитывал, что он сегодня же к нам придет, — сказал секретарь, вытирая платком вспотевшее лицо. — Пусть, хорошо над словами моими подумает…

За все время, пока продолжался разговор Ковалева с Кувлюком, Журба не промолвил ни слова. Он слушал.

Когда и хозяева и Ковалев улеглись спать, Журба потянулся к своему дневнику. Карандаш быстро забегал по странице толстой тетради.

«…Почему я до сих пор не поговорил с Кувлюком так же, как Ковалев? Только волком смотрел на него, свою неприязнь старался показать. Что это, непонимание, или отсутствие человечности, или в конце концов моя легкомысленная беззаботность: хочется Кувлюку гнуть спину на Чымнэ, ну и пусть себе гнет, мне какое до этого дело?.. Скорее, здесь было всего понемножку. Сегодняшняя встреча Ковалева с Кувлюком для меня очень поучительна. Дело здесь не столько в частном случае, сколько в его принципиальном значении. Нужно, чтобы магнитное поле твоего сердца было как можно шире, тогда оно почувствует много такого, мимо чего ни за что не пройдешь, если ты настоящий человек, если ты коммунист».

— Коммунист! — шопотом повторил Владимир, невольно задумываясь над словом, как будто уже давно до конца понятым.

«Вот Ковалев, за что его так любят здесь? Не легко ему, видно, досталась любовь эта. Надо было испытать массу лишений. Надо было пройти через ненависть таких, как шаман Тэкыль, как Эчилин и Чымнэ; надо было исходить сотни километров пешком по снегам Чукотки и не раз промерзнуть до костей; надо было показать чукчам в больших и малых делах свою прямую и честную душу. Надо было найти тропу к сердцу десятков таких, как Кувлюк… А ведь есть же злые люди, которые из коммунистов делают пугало. Пугалом этим устрашают простой, честный народ, надеясь, что он, этот запуганный народ, проклянет коммунистов. За что он его проклянет? За то, что коммунист всегда в любом сражении с врагами народа первым подставляет свою грудь под удар? За то, что сердце его в титаническом усилии сделать тружеников хозяевами своей судьбы, своего счастья горит так же, как сердце Данко? За то, что именно коммунисты впервые в мире засучили рукава и взялись за непосильное до них никому дело — спасти мир от нищеты, от вымирания? За то, что они двинулись в решительный поход против низменного в человеке, за раскрытие в нем самых чистых, самых возвышенных желаний, неудержимо влекущих человека к добру, к подвигу?»

Время шло, а Владимир, положив руки на толстую тетрадь своего дневника, все прислушивался и прислушивался к тому, чем он был в эту минуту так переполнен, собираясь и дальше записывать мысли, которые приходили к нему не раз, но сегодня казались освещенными каким-то особенным светом.