Быстрые сны

Любовь и ненависть движет нами, и мы ничего не можем поделать, чтобы остановить эту бешеную пляску эмоций, которые, казалось бы, должны угаснуть за столько лет боли, смертей и унижений. Мы стали намного озлобленней, чем в те далекие годы, когда только входили в жизнь, стремясь улучшить ее. А насколько добрее нас теперешних, насколько чище люди, которые были рядом с профессором Дилом. Пусть они боялись смерти, а мы не боимся ее, но как они любили людей... А мы теперь способны лишь на ненависть. И она подавляет в нас те крохи любви, которые еще оставались в нас до того страшного дня, когда мы наткнулись на стену непонимания... Непонимание тех, ради которых ты готов отдать жизнь, что может быть страшнее? Страшнее может быть лишь любовь к тем, которых уже нет в живых... А у нас осталась лишь эта любовь - любовь к мертвецам. Любовь к умершим товарищам и любимым... Самое страшное, что мы думаем о них так, как будто они живы... Они живы, а все остальные мертвы... Мы любим их... А любили ли мы их тогда, когда они были рядом с нами?.. Сначала Мил, а потом Ини. Они любили меня, а я? Любил ли их я?.. Вот мы с Мил плывем к берегу, она смеется, плещет мне в лицо водой, и когда мы уже выходим на берег, со слезами обнимает меня и не говорит, а прямо бросает мне в лицо слова, бросает мне в лицо все наболевшее за эти два года, что мы вместе. Она говорит, что любит меня, и еще что-то о том, что я не способен на любовь. И я понимаю, что, действительно, хотя мы уже почти два года живем вместе, я за все это время ни разу не сказал ей о любви. Мне тогда было мучительно стыдно, но я так и не смог заставить себя сказать ей о том, как я ее сильно люблю... А потом? А потом было "Солнце", а после него уже ничего не было. Пожалуй, только в "Солнце" я по-настоящему понял, как я ее люблю... И это уже не оставляло меня все последующие годы, вот только Мил уже не было в живых...

То же самое было и с Ини. Впрочем, совсем не то. Ее смерть на моей совести. Я не должен был брать ее с собой. И если бы я ее действительно любил, то ни за что не взял бы ее с собой в тот вечер... Она была совсем еще девочка, я просто и представить себе не мог, что вот такой вот зачерствелый, холодный и замкнутый человек может стать ее парой. А она, оказывается, думала совсем иначе... Я узнал об этом уже потом, когда принес ее на базу. Камис сказал, что она оставила для меня записку, мне было достаточно первых строк, чтобы я пожалел о том, что стал читать ее объяснение в любви... Все, что там было написано, должен был сказать я, но так и не сказал. Ну, а что бы изменилось, если бы я все-таки успел сказать ей все это? Не надо было брать ее с собой, не надо. Но тогда я об этом даже не думал, я всегда брал ее с собой на самые рискованные вылазки... И мы всегда возвращались вместе. Всегда. Даже в тот самый последний раз...

Вот как раз то, что мне сейчас необходимо. Это полная уверенность, что моя жизнь уже давно не принадлежит мне. Она принадлежит им - тем, которые уже умерли, и тем, которые не должны больше умирать от рук мовов...

Руки мовов, эти грязные липкие руки, никогда не знавшие работы, привыкшие лишь к пистолету и стакану, умеющие лишь мучить и убивать... Вот они тянутся к моему горлу... Их сотни, тысячи, они по локоть в крови... Вот они уже сжимаются на моем горле и я не могу дышать... На меня наплывают их лица, тупые и безжалостные, кривятся их рты, пускающие слюни и ухмыляющиеся, предвкушающие садистское удовлетворение от чужой боли. Я хочу оттолкнуть их, но не могу найти собственных рук, я не чувствую их, но знаю, что они должны быть, ведь я совсем недавно держал в них информационный обруч... А вокруг темнота и тишина, ничего не вижу и не слышу, и чувствую лишь тупую боль в позвоночнике. Эта боль разливается по всему телу, и мне кажется, что это тело огромно, потому что боль чувствуется даже в отдалении за несколько километров от позвоночника, который превратился в раскаленный стержень...

Ловушка! Я все-таки попал в ловушку! В простую, бесхитростную, незатейливую, уже неоднократно обойденную, но от этого ничуть не безопаснее. Вот и все... Теперь я буду торчать на этой нелепой площади памятником самому себе, памятником своей тупой самоуверенности...