Быт Бога

–– В деревню в последний раз ездил – по дороге на обочинах всё баллоны и кресты… А приехал – Мать рассказывает: соседку, молодую-то такую, муж убил… Вот тебе и теории все и всяческие! У нас сейчас идёт житейская бытовая война, назвать бы которую рав-но-ду-шие: тысячи и тысячи погибают по неосторожности водителей и тысячи… по неосторожности жён.

"Обвиниловку" печатаю – и кстати: мне из Кабинета и вообще из Здания ни в коем случае нельзя выходить!..

Маня хоть и сидел передо мной, но словно бы был где-то, где-то…

Он – слышу – в трубку:

–– Нет, я сейчас подготовлю постановление…

Да, ещё и это в речи нынче распространение:

–– Нет, я сегодня включил телевизор… Нет, я обязательно пойду на митинг…

Дескать, нет, я не буду, прежде всего, вещать чужое, но и, нет, не буду врать и своё!

Думалось, под машинку, походя: я жил так, словно видел, как в школе на уроке, рисунок ладный на бумаге из опилок металла – но не видел того, под бумагой, магнита.

Теперь – вижу!

Что? – Что я, который таскает круглый год демисезонное пальтецо чёрное и шляпу одну и ту же чёрную, – отчего "по камере" (общение, мягко говоря, арестованных и задержанных), говорят, меня и зовут Чёрный, – вот что я этому Зданию и всем в этом Здании сделал?!..

А все на этом самом белом свете – побывать.

Это ведь только в разговоре, слышу, у всех такое насекомое:

–– Знаю я… Знаю! Да знаю я… А как? Ну а как? Да как?!..

И обо мне, молодом, здоровом, сильном, сегодня имеют что-то совсем иное в виду…

–– Ты счастлив? – вдруг спросил я Маню смачно и внятно…

Не надо! Не надо!

Маня же, получилось, не расслышал.

Да и в Кабинет-то ко мне все ходят, чтобы – тайно от себя – понять… для чего живут!..

Я же – никого никогда не трону, не окликну, я уступлю дорогу женщине и место в троллейбусе старушке, и калеке помогу, и нищему подам… Но я – не жду – ни от кого – ни за что – ничего.

Побывать, перебыть…

Я сам не знаю, от какой благодати мне – далось.

День, что за окном, стал вянуть, словно забывать, что он – день… Известно становилось всё более и более, что бывает и вечер, вечер… Уж на стене дома соседнего среди квадратов тёмных плоских вдруг стал один квадрат розовым и глубоким…

Печатал – и пришли… Ожиданно неожиданно.

Сидел себе, печатал – и вошли. Вижу: Свищёв, Клава… И

Зрелищ… В седьмом-то часу!..

Бред реальности, бред реальности!..

Неужели все всё ещё "у себя"?.. И у времени про меня смысл?..

Маня – который тоже, кстати, не собирался уходить – уточнил допрашивать громким шёпотом.

Я встал. Навстречу-то.

Зрелищ мне руку пожал, как всегда, поощряюще крепко, но сейчас – ещё и вспоминая что-то обо мне. (Люблю и я его, понял я, за то же, что и все: добродушен, побабист и пузат.)

Свищёв – и явно от лица Зрелища, старшего, что над ним, – сказал мне, как бы в попытке искренности, мол, надо бы с тобой, со мной, поговорить.

Я собрался, сэнергировался, посмотрел даже, может, и чуть иронически:

–– Поговорите.

Клава губы растянула чуть.

–– Ты смеёшься, что ли? – Зрелищ вдруг сказал новым мне и ему самому прояснённым голосом, и поверх моей головы глядя.

Страшно, страшновато стало, настало…

Дурнотой лёгкой на меня понесло – так как пахнуть стало словно всё иначе: из-за какой-то невозможности состоявшейся. И будто даже возникла нужда в вопросе: стучать ли сердцу?..

Разоблачённо-трезво вспомнил, как ещё недавно красивое мусолил: надо заполнять всё – моим!..

Простительно намекнулось мне мною – словно бы из-под нескольких слоёв мыслей: вот и до тебя, до меня, дотянулось то, что есть… эти… те "органы"…

И словно вчера, а не на первом году было: Муза, экспертша-то, взяла у меня "пальчики" (я на "месте" делал осмотр и брался за всё), "откатала" меня, пошла уже из Кабинета, но оглянулась и сказала внятно и с пониманием чего-то словно бы моего, моего:

–– Я тебе их верну.

Я тогда – задохнулся… от неумения… общаться… Будто она выносила, оставляя меня нагишом, мою одежду.

Понятные слова лишь минуту спустя нашлись: суть не в том даже, что у меня нет повода волноваться, а в том, что мне всё-таки говорят – и ждут, ждут, как я среагирую.

–– Чего ты боишься-то? – крикнул я себе в себе, мне во мне. – Ведь я – уже я!..

Но стоял подчёркнуто прямо.

Свищёв – за всех, за всё, пожалуй, Здание – предложил мне сходить с ними "вниз", в ивээс.

И все при этом протяжно посмотрели на меня. Даже Маня, словно печатал – о внешности моей.

Я ощутил, что у меня что-то появилось на лице. Я вдруг болюче пожалел: и зачем мне потребовалось когда-то становиться из совсем маленького маленьким, потом из маленького – школьником, потом – молодым человеком?..

Радостно ярко, сочно ощутил я, что постоянное моё состояние, может, с младенцев – что я ничему не поддался!.. И все видят, видят это – и ждут, ждут: вправду ли ничему-ничему я не поддался?..

–– Ведь я – я…

И – пошли.

Ценность единичного, ценность единичного…

Пошли по коридорам и лестницам, и я спиною и грудью чувствовал их, троих.

У двери, у ивээс, Свищёв позвонил, и все трое стояли ко мне лицом и смотрели на меня…

Войдя, Свищёв никого "не выписал"…

Голос, в одном из кабинетов, был Шуйцева…