Быть Босхом

В полумраке простора косо сверкало драгоценное желтое лезвие солнечный меч, пронзивший лучом тишину. В центре храма стояли лавки для зрителей и престол для антиминса, креста и Евангелия, который вынесли из алтаря, чтобы ставить на стол проекционный аппарат, но сам маленький алтарь кое-как уцелел, к нему прибили крюки для киноэкрана и небрежно заклеили газетами священные лики, фрески по стенам тоже наспех замазали, а вот до Вседержителя на изнанке купола не добрались, и Саваоф взирал с потолка прежним укором горнего абсолюта. Драницкий буквально кинулся к алтарю и, отодрав полоску газеты, там, где удалось, встал на колени перед образом святого Петра (а может быть, Павла) в деисусном ряду слева от Иисуса и стал молиться с такой истовой страстью, что я невольно почувствовал себя лишним и отошел в сторону.

Пыл его веры был укором льду моего рассудка.

Что ж...

Бог богат в милосердии, и тому, кто придет последним, достанет щедрот, как первому.

Дивес ин мизерикордия!

Я вспомню жар Драницкого много лет спустя в Риме, на аудиенции Папы Иоанна Павла II в зале католических конгрессов.

Случай посадил меня как раз в гущу делегации польских летчиков, которые при виде Папы, - его ввезли в зал в папомобиле, в стеклянной карете на четырех колесах, - вскочили с ногами на сиденья (так поступили еще несколько сот человек) и развернули плакат: "Летайте польскими авиалиниями!". При этом комическом практицизме они едва могли сдержать слезы восторга и обожания при виде великого поляка, епископа Рима, наместника Иисуса Христа, преемника князя апостолов, верховного понтифика вселенской церкви, патриарха Запада, примаса Италии и раба рабов Божьих Кароля Войтылы из Вадовиц. Папа в белых одеждах сиял подобно небесному ангелу. За пять минут до его появления бесшумно включились кондиционеры (ну жмоты!) и свежесть обняла понтифика прибоем морского бриза.

Обращаясь в зал, слиток белизны полушепотом тяжко больного, сгорбленного болями человека прочитал на латыни с листа внушительный текст, из которого я смог разобрать только несколько фраз Папы, например: мы потому такие разные в этом зале и в этом мире, что Бог един... но мимо! вернемся из зимнего Рима на апрельские распутья Урала.

О чем думает тот сумрачный лейтенант в углу храма, стоя в луче света, спиной к алтарю в мышином шорохе жаркой польской молитвы?

Во-первых, он думает, что в его интересе к Богу больше поиска красоты, чем жажды истины или веры.

Во-вторых, никакой гастроном не умеет пережевывать жизнь в сыром виде. И потому он вспоминает сейчас сцену из фильма Анджея Вайды. Это убегание в память мысленно помогает ему встать рядом с Драницким если не на колени, то хотя бы лицом к алтарю как к черно-белым кадрам на экране.

Лейтенант косо парит напротив экрана в том эпизоде, где Мацек с барменшей Кристиной после свидания в номере вышли прогуляться в прохладной ночи и попали под майский ливень.

Вот, взявшись за руки, они бегут к полуразрушенному костелу, чтобы укрыться там от дождя.

Посреди костела с потолка свешивается головой вниз сорванное распятие. По лику Христа текут дождевые капли. Ветер со скрипом раскачивает распятие из стороны в сторону.

Кристина пытается разобрать надпись на старом надгробии.

Твоя душа горит щепой...

Читает она с паузами.

Смолистой...

Пронзительный сухой скрип дерева мешает слышать Кристину, и Мацек придерживает распятие.

Кристина:

Разбрасывая искры на лету,

Не ведая, зажжет ли светоч чистый

Или навеки канет в темноту.

Мацек закурил сигарету. Слушает.

Останется ли только пепел серый

И ветер унесет его тотчас...

Кристина:

ничего не видно. Не может она разобрать дальше старую надпись.

Мацек бросает ей спички, и, не дожидаясь, сам заканчивает стихи Циприана Норвида из "Фантазии за кулисами":

Или под пеплом, вестник новой эры,

Вдруг засияет гранями алмаз.

Хертогенбос.

Рассказывают (пишет Доминик Лампсоний), что в дом к Босху явился восточный купец, приехавший из Багдада, он предложил ему купить удивительные шахматы, в которые можно будет обыграть саму смерть в последний час жизни и отдалить свой срок на месяц, а то и на целый год.

По всегдашней тяге к неведомому и потустороннему Босх решился купить эти шахматы и отдал тому купцу немалые деньги, после чего попросил сыграть с ним вместо смерти и показать правила этой восточной игры.

Купец согласился, и оба поставили на кон по дню своей жизни.

Они кинули жребий, и купцу выпало играть черными фигурами, а Босху белыми.

Первое правило, сказал купец, всегда играть белыми фигурами и не брать в руки черных. С этими словами он взял в руки белую королеву у Босха, и все черные пешки тут же исчезли с доски.

Теперь твоя очередь, сказал купец.

Второе правило - ты можешь отменить первое правило и придумать свое собственное.

Босх, удивленный странными шахматами, тоже взял в руки белую королеву и сказал: пусть черные пешки вернутся на место, и мы начнем игру снова.

И черные пешки вернулись на сторону купца из Багдада.

Отлично, сказал тот, взяв в руки черную пешку, и, делая шаг по доске, изрек: объявляю этим ходом шах твоему королю, хотя никакого шаха еще нет.