Быть Босхом

Когда стаял снег и пересохли ручьи, а уральские проселочные дороги стали снова доступны машинному колесу, я... забираюсь в штабной газик и в жаркий апрельский денек еду завершить дело, доставшееся мне в наследство еще в августе прошлого года, от предшественника-беглеца лейтенанта Петрушина. Дело сумасшедшего рядового Драницкого... Вот уже больше полугода он находится в психиатрической клинике, и пора ставить точку в этой возне.

Нет ничего печальней сумасшедших домов в глубокой провинции.

Даже кладбища смотрятся веселей.

Длиннющий барак, дощатый гроб, окруженный разломанным забором, ржавые решетки на окнах, кучи воронья на помойке, пар над прачечной, кухонный лязг кастрюль из столовой и прочие шумы, запахи и блеск нищеты русского милосердия. Особенно дико выглядит бюст Ильича на каменном столбике, крашенном серебряной краской, посреди разбитого цветника, где в чернозем высажена уколами пальца зелень рассады.

Мой газик окружает свора собак, я не решаюсь спрыгнуть с подножки в лающий частокол, и мой шофер давит на бииппппппппп... пока на крыльцо не выбегают санитары. Два толстяка.

Эти рожи надо видеть, описывать их бесчувствие бесполезно. На ум приходит знаменитое умозаключение скептика Пиррона о том, что истинный философ должен быть образцом абсолютной атараксии, или невозмутимости, наподобие корабельной свиньи, которая вовсю лопает бурду из корыта в самый разгар шторма, не обращая внимания на бурю.

Пирроновы свиньи разгоняют собак и сонно ведут лейтенанта к дежурному врачу. Последний санитар скучным лязгом закрывает за мной двери, а первый открывает новую дверь, только дождавшись сзади поворота ключа. И вдруг я остаюсь один-одинешенек посреди широкого коридора.

Кабинет врача в конце, крикнул санитар и скрылся, свинтус, закрыв дверь.

Слева и справа раскрытые настежь палаты, и вокруг вкусненького лейтенанта в погонах тотчас начинает густеть толпа несчастных созданий. Их взгляды не предвещают ничего хорошего. Первым ко мне подступает меланхоличный верзила, который медленно поднимает кулак и тянет в мою сторону голую длинную руку, я начинаю пятиться и упираюсь спиной в стену, еще шаг верзилы - и кулак повисает у моего лица.

Боря, миролюбиво мычит несчастный, и только тут я понимаю смысл угрожающей сцены: на кулаке психопата крупно выколото "боря".

Так он всего лишь знакомится.

Товарищ лейтенант, кричит врач - девушка в белом халате в конце коридора, - и ее оклик ударом бича разгоняет толпу.

Врач густо накрашена, даже губы обведены карандашиком. Эта размалеванность в глубинах гробовой мглы красуется яростью могильной маски на мумии.

Узнав, что следователь прибыл из-за рядового Драницкого, девушка-психиатр, нахмурив грим, говорит, что предварительный диагноз вялотекущая шизофрения - не подтвердился, солдат абсолютно здоров и его можно хоть сегодня забрать в часть. Он симулянт.

Вот так номер! Но рядовой Драницкий солдат переменного состава, он зек, и так просто полгода психушки ему не сойдут. Его судьба на контроле военной прокуратуры. В надзорном деле поставлен вопрос о симуляции слабоумия в дисбате и, раз он здоров, солдатику грозит новый суд и новое лишение свободы (прежде он был осужден за самовольное оставление части).

Мне придется сказать ему об этом.

Что ж...

Я прошу разрешения поговорить с рядовым на свободе, за стенами узилища, и врач нехотя разрешает. Только с вами будет на всякий случай один санитар.

Знакомлюсь с Драницким - передо мной красивый стройный нерусский молодой человек в очках. Как выяснилось позже, поляк из тех обрусевших переселенцев, которые осели в Литве еще до того, как она стала советской.

И он вовсе не забубенный солдатик. Это человек примерно моих лет. И явно моего круга.

Выходим на волю, от головокружения весны и блеска распутицы его лицо разом затеплилось радостью бытия, санитар вяло предлагает снять сапоги с больного - мол, в носках далеко не уйдет.

Унижения униженных машинальны, я вижу, что санитар совершенно равнодушен к собственному желанию разуть больного. Зло вылетает из его рта, как дыхание. Отставить! Я киваю на своего автоматчика-шофера. Никуда он не побежит. Мои погоны и военный газик и открытая грачиная местность делают свое дело. Санитар (сняв все же очки с арестанта) опускает зад на крыльцо покурить, а мы гуляем по дорожке вокруг узилища.

Я медлю говорить Драницкому о мрачных перспективах нового суда по факту симуляции шизофрении.

И он, и я истосковались по родственному общению. Мы взахлеб говорим о польском кино, о шедевре Анджея Вайды "Пепел и алмаз", о блистательной игре Збигнева Цыбульского в роли Мацека Хелмицкого. О Еве Кшижевской в роли Кристины. Мой собеседник буквально пьянеет от звуков польских имен... я медлю с обвалом нахмуренной судьбы.

Это первый интеллигент среди солдат, которого я встретил за полгода службы.

Послушайте, товарищ лейтенант, внезапно глаза Драницкого переполнили слезы.