Вопросы и ответы предназначались как хитроумный рекламный ход для его сольной пластинки. Но невольно случилось так, что именно из-за них Пол, сделавший для сохранения
Расстроились не только фанаты. В Титтенхёрст-парке бушевал Джон. Это он создал
— Я же сказал тебе! Тогда, в Канаде, на Рождество! Почему ты молчал? Почему ничего не написал? — терзал он меня в тот день.
— Но… ты же сам просил, — опешил я.
— Коннолли, ну ты же журналист! — прокричал он в трубку.
Даже будь Пол возлюбленным и благословенным королем, отрекшимся от престола, — и тогда спазмы разочарования и обвинения в предательстве, охватившие мир в тот день, не могли бы стать злее и яростней. Образ «славного малого» Пола Маккартни разбился на мелкие осколки. Пол задергался и попытался грести против потока злобы. «Меня неправильно поняли, — говорил он мне. — Я думал: «Господи, что я наделал? Теперь нам с этим разбираться!», и у меня к горлу ком подкатывал. Пол Маккартни уходит из
Теперь возврата не было. По крайней мере, отныне, когда разрыв стал явным, все четверо могли продолжать карьеру независимо друг от друга и предоставить свои интересы легионам адвокатов. Это будет длиться годами, и Джон за это время изменит свое отношение к Полу еще не раз.
Да, его бесило, что музыкальный критик Times Уильям Манн («тот дуралей, что писал про эолийские каденции») посвятил пластинке «McCartney» хвалебную статью, но вот колумнисту музыкальной газеты, который, заискивая, критиковал «Let It Be», Джон сказал, что это «лучшая песня в чартах». Казалось, сам он не прочь обругать Пола, но другим того же не позволял. И хотя иногда он развлекал репортеров, заявляя, что пластинки Пола — как у Энгельберта Хампердинка, он часто тут же говорил, что в жизни выбрал лишь двоих товарищей для работы — Йоко и Пола, а потому «что-то да понимает в талантах». И когда он почувствовал, что песни Харрисона получают слишком много похвал, то сердито сказал мне: «
На премьере фильма «Let it be» 8 мая не было никого из ливерпульской четверки. Никто из них не был готов к этой шумихе. Для Джона и Йоко та весна в Титтенхёрст-парке выдалась мрачной и несчастливой. По словам персонала, за какую-то неделю единственным ярким событием оказался побег осликов с огороженного луга. Стройку почти завершили, и дом становился все более «домашним», хотя даже не был по-настоящему обитаемым. Жизнь вращалась вокруг огромной кухни и гостиной на первом этаже, где хозяйничал повар, а секретарши, Салли и Диана, пытались совладать с эксцентричностью работодателей. Комнаты пустовали или заполнялись пластинками, вешалками с пальто, мешками с одеждой, звукозаписывающим оборудованием, книгами, пленками, плакатами и инструментами, которые там побросали грузчики, а владельцы так никогда и не разобрали. Одну из комнат занимал редко используемый бильярдный стол, а стены были уставлены по-прежнему не прочитанными книгами в кожаных переплетах — вроде как теми самыми, что Джон забрал из Кенвуда после развода с Синтией. Белый рояль и табурет вскоре стали единственной мебелью в величественной, но, за этим исключением, совершенно пустой гостиной.
Винтовая лестница вела от кухни к площадке, в конце которой располагалась большая универсальная спальня Джона и Йоко. Два гигантских стереодинамика — на одном из них фотография с обложки «Двух девственников» в рамке — стояли верными стражами по обе стороны огромной кровати. В ногах кровати был большой телевизор, и его почти не выключали — но столь же редко включали звук. Именно здесь Джон и Йоко проводили большую часть времени.
Они не были здесь совсем одни: рядом в одном из коттеджей жил старый друг Йоко Дэн Рихтер с женой Джил и маленьким сыном Сашей. Но всякий раз, приезжая в гости, я не мог избавиться от чувства, что им должно быть одиноко. Джон всегда отрицал это и говорил: «Как я могу быть одиноким, когда у меня есть Йоко?» Но он признавал, что у них мало друзей. Его друзьями были битлы, Нил и Мэл, но с ними, как говорил Леннон, он работал.