Быть гением

Спустя 60 лет после Аншлюса Австрия решилась на повторную реституцию. То, что казалось признанием ошибок прошлого, не прошло проверку на искренность и обернулось популистским жестом. Роль лакмусовой бумажки сыграла Мария Альтман – пожилая еврейка из Лос-Анджелеса, которая заявила, что в Бельведере висит портрет её тётушки. Австрия легко рассталась с тремя климтовскими пейзажами из коллекции Блох-Бауэров, но «Золотую Адель» так просто не отпустила. Суды затянулись на несколько лет и вскрыли неготовность общества к реституции. Появление Марии Альтман стало двойным ударом: во-первых, жемчужину австрийского искусства хотят увезти за океан, во-вторых, австрийская Джоконда, икона арийской красоты, оказалась семитских кровей. Когда в 2006 году Мария выиграла суд, добавился третий удар: деньги, вырученные от продажи картины Новой галерее в Нью-Йорке[5], адвокат Марии Альтман Рэндол Шёнберг отдал на расширение Музея холокоста в Лос-Анджелесе и на правовую поддержку наследников жертв холокоста в делах о реституции. Так шедевр «золотого периода» Климта открыл дорогу домой многим картинам, украденным нацистами у людей, которые наверняка водили знакомство с королём модерна. И что, может быть, важнее – помог сохранить память о том, что с ними произошло.

Проявляя чувственность

Когда художники эпохи Возрождения открыли для себя древнегреческие образцы, они обнаружили, что у Афродит и прочих Флор волосы растут только на голове. Оно и неудивительно: ведь речь идёт о бронзовых скульптурах и их мраморных римских копиях. Но с тех пор вступил в силу негласный уговор: за право живописать обнажённую натуру приходится платить игрой в божественность. Мол, мы изображаем не женщину, но богиню, добропорядочную женщину раздевать у нас нет ни малейших оснований, это в конце концов оскорбило бы христианскую мораль. Главное отличие богини от простой смертной подсказали всё те же эллины: у богини не растут «срамные волосы». Так и повелось, что в искусстве начиная с XV века господствует обнажённая женская плоть, но отсутствует сама женщина. Так продолжалось до XIX века, и даже после «Махи обнажённой» Гойи, после «Олимпии» Мане, после «Больших обнажённых» Модильяни прошло не одно десятилетие, прежде чем женское тело без античного «фотошопа» перестало шокировать публику.

Легенда гласит, что идеолог Братства прерафаэлитов Джон Рёскин, узрев в первую брачную ночь свою избранницу, был оскорблён в лучших чувствах: она совсем не похожа на Афродиту, и тело её вовсе не так гладко, как обещали художники последних столетий! Поговаривают, что Рёскин предпочёл вовсе отказаться от интимной жизни ввиду такой чудовищной несправедливости.

Густав Климт. «Невеста». 1918 год.

Холст, масло. Галерея Бельведер, Вена, Австрия

Эта история призвана эффектно подчеркнуть всю вопиющую скандальность климтовской живописи. Ему неинтересны богини, он предпочитает женщин. Простых, земных, несовершенных – и оттого особенно манящих. Картина «Невеста» из-за его скоропостижной кончины осталась незавершённой, и благодаря этому мы видим, что он действительно писал своих моделей обнажёнными и уже после одевал их, укрывая от хищных мужских взоров. Его прелестницы не носят удушающих корсетов – они свободны от любого рода условностей и поэтому не видят нужды играть в богинь. Они наслаждаются своей телесностью со всеми её мнимыми изъянами.

Климта не любят феминистки. Упрекают в объективации женщины. А зря! В своём искусстве он ломает чопорную фальшь, против которой эти же феминистки и выступают. В конце концов он вернул женщине право на срамные волосы задолго до того, как компания Adidas сняла в рекламе кроссовок модель с нарочито небритыми ногами. И сделал он это куда изящнее, не низвергая женскую сексуальность, а, наоборот, превознося её на недостижимую для любой богини высоту.

Прелюдия к «Влюблённости»

Что-то кончается, что-то начинается. Личная трагедия вроде смерти брата может обернуться новой жизнью и переоценкой ценностей. Именно после раннего ухода Эрнста Густав совершил крутой поворот в своём искусстве, променяв лояльность заказчиков на собственный выразительный язык. Именно Эрнст, уходя, связал его клятвой с семьёй Флёге и в конечном счёте буквально приковал к Эмилии.