Быть или казаться?

Когда я писал ее, задача, поставленная перед Н-ской областью — стать краем лимонов и эвкалиптов, представлялась мне несомненно выполнимой, трудной, но поэтически прекрасной. И мне не казалось неестественным мое решение, решение молодого журналиста, впервые берущего в руки перо драматурга, превратить пьесу в иллюстрацию производственно-научной задачи, в сути которой он разобраться не мог. Мне казалось, далее, само собой разумеющимся, что главный герой пьесы, ученый, который не торопится сажать лимоны и сеять эвкалипты в широтах, где они до сих пор никогда не росли, — консерватор или, точнее, большой талант с некоторыми чертами консерватизма. А его ученик, доказывающий, что лимоны будут расти, потому что должны, — не легкомысленный молодой человек, а новатор, который не только вправе, но даже обязан бороться с заблуждениями учителя. К концу пьесы главный герой сам разберется в своем заблуждении и не только примется внедрять выведенные им сорта персиков в производство, но, когда лимоны, высаженные опытником в открытый грунт, начнут погибать от заморозков, кинется спасать и спасет их.

Кроме временно заблуждающегося ученого был в моей пьесе еще один противник выращивания лимонов. Ему я отвел штатную должность заместителя, а сюжетную — злого гения. Он не только не торопился внедрять лимоны, но прямо говорил о неосуществимости этой задачи. Делал он это, однако, не из научных, а из карьеристских соображений.

Здесь я произвел невольную подстановку. Селекционеров знал весьма поверхностно. Гораздо лучше знал я филологов, так как сам принадлежал к их среде. Знал и тех, кто занимался филологией, потому что она была их призванием, их страстью, их жизнью. Знал и тех, для кого филологическая наука стала не дорогой исканий, а путем к карьере, и дискуссии в этой области — не полем отыскания истины, а местом самоутверждения. Хорошо известные мне черты такого же карьериста от филологии я отдал главному отрицательному герою пьесы. Только если в жизни филологического научного учреждения реальный прототип моего отрицательного героя первым подхватывал далекие от науки веяния и не только не спорил против них, но неизменно спешил оказаться «впереди прогресса», то в моей пьесе он противостоял тому, что было чуждо подлинной науке, а мне казалось новаторским.

Был в моей пьесе и журналист. Я изобразил в нем воображаемого опытного газетчика, на какого мне тогда хотелось стать похожим. Он приезжал на опытную станцию к своему старому ДРУГУ, главному герою пьесы, отдохнуть. Старый журналист, увидев конфликт в научном учреждении, не мог удержаться и вмешивался в него. Его статья, появившаяся в центральной печати, и была deus ex machina, что в старину переводили «бог из машины», а во времена моей журналистской юности следовало, очевидно, переводить «бог из печатной машины». Этот «бог из печатной машины» окончательно и бесповоротно утверждал, где истина в том вопросе, вокруг которого скрещивались шпаги в пьесе. И уж если я в отношении самого себя, начинающего журналиста, не сомневался в том, что могу высказать суждение по поводу научной проблемы, о которой узнал всего за год до того, как принялся за пьесу, прочитал несколько книг и брошюр, то у меня и тени сомнения не возникало, что мой воображаемый старший коллега имеет право выносить окончательный приговор проблеме и решать судьбу научного учреждения, ею занимающегося.

Пьеса была написана. Мой друг-режиссер убедил театр, что с нею стоит познакомиться.

Наступил торжественный день, когда меня пригласили пожаловать к директору театра. Директор встал мне навстречу и сказал:

— Так вот вы какой!.. Дайте я взгляну на вас. Дайте я вас обниму… — И прослезился.

Я встретился с директором театра впервые. И всерьез поверил, что написал талантливую пьесу.

Был назначен день читки пьесы труппе. Меня посадили за ярко освещенный столик в репетиционном зале. Вечерний полумрак скрывал от меня лица слушателей. Я столько раз читал пьесу друзьям и родным, что знал ее наизусть. И решил не просто прочитать то, что написал, а обозначить голосом и жестом характеры действующих лиц. Читая роль журналиста, для положительности образа окал, основного отрицательного персонажа заставлял чуть шепелявить, сцену решительного столкновения между двумя противниками сыграл в лицах, пересаживаясь со стула на стул, а в одном месте без слуха и без голоса спел. Актеры слушали меня в полном молчании. Если б был опытнее, я бы понял, что ото совсем не чуткая тишина внимательно слушающего зала. Другая тишина. Будто читаю пьесу не в зал, а в вату.

Когда читка закончилась, актеры, не говоря ни слова, встали и ушли курить.

«Кажется, провалился», — подумал я.