Быть Хокингом

Сейчас студенты-филологи все чаще проводят за границей целый год, изучая иностранный язык. В 60-е считалось роскошью провести даже один семестр в стране, язык которой ты изучаешь. В конце апреля нас, студентов Уэстфилда, отправили на запланированный курс в университете Валенсии. Ехать надо было с пересадкой: сначала на поезде, потом на корабле. Добравшись до места назначения, мы обнаружили, что никакого курса нет и в помине; все, что нам мог предложить университет, – это несколько лекций о Шекспире на испанском языке. На нас налагалось единственное обязательство: забрать сертификаты посещения в конце семестра (присутствовать на лекциях было необязательно). Мы сходили на одну лекцию, представлявшую собой пародию на анализ «Макбета», и решили, что с нас достаточно. В школе мне хватило Шекспира на всю жизнь; дополнительная доза на испанском была мне противопоказана. Однокурсники полностью меня поддержали, и мы единогласно выбрали пляж.

Две недели спустя все остальные так же продолжали ходить на пляж, а я лежала в своей комнате на седьмом этаже кондоминиума, прикованная к постели страшной головной болью, которую я считала последствием солнечного удара, но которая на поверку оказалась тяжелым случаем ветрянки. Я и без этого чувствовала себя ужасно несчастной. Мне очень не хватало Стивена: общение по телефону тогда не было принято, а писем он мне не писал, хотя я написала ему, наверное, сотню. Я находила утешение лишь у своих друзей из Уэстфилда, чьи посещения были той ниточкой, которая связывала меня с окружающим миром, а также у хозяйки квартиры, Доньи Пилар да Убеда, и ее дочери Марибель, доброй, как ангел, женщины средних лет. Я понемногу начала выздоравливать и выходила на кухню, где Донья Пилар давала мне уроки испанской кухни, что было значительно полезнее, чем Шекспир на испанском. Она научила меня разделять апельсин на четверти, не раздавив дольки, готовить гаспачо и паэлью и брала с собой за покупками. К счастью, сыпь на моем лице и присутствие августейшей матроны обеспечивали свободу от посягательств праздношатающихся мужчин. Вернувшись в квартиру, я сидела в гостиной, слушая две пластинки, которые привезла с собой, – Симфонию № 7 Бетховена и отрывки из «Тристана и Изольды» Вагнера, – пока меня не начинало тошнить от них. Вторая пластинка приводила меня на вершины самоистязания и душевных мук. Наконец долгожданный момент настал: я села в поезд до Барселоны, откуда должна была отправиться домой. Я покидала Валенсию с чувством облегчения: несмотря на сочность ее апельсинов и вездесущий аромат лимонных рощ, во рту осталось неприятное послевкусие постоянных сексуальных домогательств и горечь репрессивного режима, позволявшего себе запирать студентов на ночь в тюрьму и изымать компрометирующие страницы импортной газеты «Таймс» перед продажей.

Мои родители привезли Стивена повидаться со мной. Воссоединение было счастливым, но радость скоро угасла. Я почувствовала, что в мое отсутствие он изменился: не с точки зрения физического состояния (он лишь начал ходить с тростью), но в личностном плане. У него была глубокая депрессия, которая проявлялась в грубом, безжалостном цинизме и лишь усугублялась часами прослушивания опер Вагнера на полную громкость.

Он стал еще более сдержанным и закрытым и был настолько поглощен собой, что, предложив научить меня играть в крокет на лужайке Тринити-холла, через несколько минут практически перестал замечать мое присутствие. Отбросив трость, ставшую его постоянной спутницей, он дал краткие инструкции; я направила мяч к первым воротцам, но промахнулась. Тогда он взял свой молоток и провел мой мяч по всей дистанции до самого финиша, так и не дав мне шанса попробовать еще раз.

Я стояла с открытым ртом, одновременно удивленная и раздосадованная. Демонстрация силы впечатляла, но Стивен не дал себе труда скрыть свою враждебность и разочарование, как будто бы нарочно стараясь отвратить меня от общения с ним. Но оказалось уже поздно. Я была так сильно влюблена, что легкого или очевидного способа расстаться не видела.