«Быть может за хребтом Кавказа»

Лучшая русская комедия… Судя по некоторым достоверным рассказам, Грибоедов сначала собирался написать нечто другое и даже находил, что «первое начертание было гораздо великолепнее и высшего значения, чем теперь». По всей видимости, сначала Чацкий был более героичен, таинствен — «вроде байроновского Каина, Манфреда или Чайльд-Гарольда» [Пиксанов, с. 280]. Однако замысел романтической трагедии как бы сам собою перешел в комедию, сатиру. Мы можем сколько угодно сегодня восклицать, что, дескать, слава богу, талант не дал Грибоедову возможности «испортить», байронизировать великую пьесу. Но кто знает, чего желал в глубине души достигнуть мастер? Во всяком случае, определенная его неудовлетворенность уже написанной комедией требовала новых попыток воплощения положительного идеала. Мечта о высоком, могучем герое-титане.

К тому же, купаясь в волнах настоящей славы, автор комедии уже как бы попадал в плен к своему творению. Дружба с младшим родственником — декабристом Александром Одоевским, можно сказать, возвышена и укреплена «Горем от ума». Декабристы устраивают на квартире Одоевского своеобразный цех по переписке комедии под общую диктовку, так что одновременно создаются десятки копий.

Сближение с Булгариным в немалой степени определяется ловкостью первого издателя «Горя от ума»; с Катениным же, не понявшим пьесы и ворчливо, зависитливо к ней придравшимся, — с ним при всех стараниях уж не может быть той прежней близости, когда из Персии писались теплые письма с арабскими строчками…

Самому Грибоедову после «Горя от ума» приходилось либо сочинять не хуже, либо не сочинять вообще…

Век спустя американский писатель, наверное никогда не читавший Грибоедова, сочинил важные строки, относящиеся и к автору «Горя от ума»: «Развратить большого писателя невозможно, потому что большой писатель всегда останется самим собою. Даже если бы он хотел запродаться, он все равно не смог бы, а, наверное, многие большие писатели и правда этого хотели, по крайней мере, им так казалось. Но большой писатель может застрять на месте… и при этом может утратить главное свое умение» [Вулф, с. 549–551].

Мы не имеем права сказать, что Грибоедов «застрял», «утратил умение», но он должен был идти вверх с огромной, уже достигнутой высоты…

Напомним, что краткое отступление о великой комедии возникло в нашем повествовании в связи с грибоедовскими «досугами» на Кавказе: Ермолов не хочет использовать служебные дарования чиновника — ну что ж, чиновнику приходится написать гениальную комедию! Поэзия вместо политики: так ли все просто?

Поиски героя-титана, серьезные и шутливые рассуждения о пророческом даре — не наводит ли все это на мысль, что и ермоловское управление, и персидское устройство, и дела Тайного общества — все эти «низменные» политические предметы не столь далеки от высокого поэтического идеала, как может казаться…

«Горе от ума» — это ведь поговорка. В словаре Даля: «Горе от ума, от ума строптивого, самовластного».

По соседству у Даля же еще немало фраз и словечек — прямо о Чацком и Грибоедове:

Глупцу счастье, умному несчастье.
Ум с сердцем не в ладу.
Счастье ума прибавляет, несчастье последний
                         отымает.
Ум с умом сходилися, дураками расходилися.
Ум разуму не указ.
С ума спятил, да на разум набрел.
От ума сходят с ума, а без ума не сойдешь с
                         ума.

Время переломилось

Грибоедов — Александру Бестужеву (Северный Кавказ, станица Екатериноградская):

«Кавказская степь ни откудова, от Тамани до Каспийского моря, не представляется так величественно, как здесь; не свожу глаз с нее; при ясной, солнечной погоде туда, за снежные вершины, в глубь этих ущелий погружаюсь воображением и не выхожу из забвения, покудова облака или мрак вечерний не скроют совершенно чудесного, единственного вида; тогда только возвращаюсь домой к друзьям и скоморохам» [Гр., т. III, с. 182].

Несколько дней спустя — Степану Бегичеву:

«Пускаюсь в Чечню, Алексей Петрович не хотел, но я сам ему навязался. Теперь это меня несколько занимает, борьба горной и лесной свободы с барабанным просвещеньем, действие конгревов; будем вешать и прощать и плюем на историю. Насчет Алексея Петровича объявляю тебе, что он умнее и своеобычнее, чем когда-либо. Удовольствие быть с ним покупаю смертельною скукою во время виста, уйти некуда, все стеснены в одной комнате; но потом за ужином и после до глубокой ночи разговорчив, оригинален и необыкновенно приятен. Нынче, с тех пор как мы вместе, я еще более дивлюсь его сложению телесному и нравственному. Беспрестанно сидит и не знает почечуя, окружен глупцами и не глупеет» [там же, с. 185–186].

Письмо Бегичеву помечено датой — 7 декабря 1825 г. Цифры обладают художественной выразительностью: 1825-й; правда, еще не 14 декабря, но уже 7-е!