«Быть может за хребтом Кавказа»

1 февраля 1827 г. Одоевского отправляют с Нарышкиным и двумя Беляевыми из Петербурга в Сибирь. Больше Невы он никогда не увидит.

Легенда: проезжая возле дома Кочубея, освещенного, бального, вчерашний князь, гвардеец будто бы сочинил стихи «Бал»:

…Весь огромный зал
Был полон остовов… Четами
Сплетясь, толпясь, друг друга мча,
Обнявшись желтыми костями,
Кружася, по полу стуча,
Они зал быстро облетали.
Лиц прелесть, станов красота —
С костей их — все покровы спали.
Одно осталось: их уста,
Как прежде, все еще смеялись;
Но одинаков был у всех
Широких уст безгласный смех.
Глаза мои в толпе терялись,
Я никого не видел в ней:
Все были сходны, все смешались…
Плясало сборище костей.

Сибирь

Когда некоторые декабристы говорили, что Пушкин прожил бы дольше, если бы попал в 1825-м в тюрьму, а потом в Сибирь, Иван Пущин, как никто знавший друга-поэта, возражал: «Положительно, сибирская жизнь, та, на которую впоследствии мы были обречены в течение тридцати лет, если б и не вовсе иссушила его могучий талант, то далеко не дала бы ему возможности достичь того развития, которое, к несчастью, и в другой сфере жизни несвоевременно было прервано» [Пущин, с. 87].

Грибоедов лучше всех понимал «своего Сашу» — и оттого больше других беспокоился, воображал, что значит для такого нежного, экзальтированного юноши сибирское заточение.

В бумагах Грибоедова сохранилось стихотворение к А. О., восьмистишие-молитва.

Я дружбу пел… Когда струнам касался,
Твой гений над главой моей парил,
В стихах моих, в душе тебя любил
И призывал, и о тебе терзался!..
О, мой творец! Едва расцветший век
Ужели ты безжалостно пресек?
Допустишь ли, чтобы его могила
Живого от любви моей сокрыла?..

[Гр., т. I, с. 18]

Пушкин напишет о прекрасной женщине — «гений чистой красоты…»; для Грибоедова — дух, образ, гений друга «над главой моей парил…»

Автор «Горя» — великий поэт; Одоевский для него необыкновенно важен, велик не литературным дарованием, другим: «Каков я был до отъезда в Персию… плюс множество прекрасных качеств, которых я никогда не имел» [Гр., т. III, с. 179].

Второе, лучшее «я» Грибоедова — с ним, в нем постоянно:

В стихах моих, в душе тебя любил…

Об Одоевском — как об уже умершем: «век… безжалостно пресек», «его могила».

Предчувствие вечной разлуки, которая может быть ускорена гибелью одного из них. Государственного преступника Одоевского или государственного деятеля Грибоедова.

Кто раньше?

На вершине успехов, по пути в последний Тегеран:

«Александр наш что должен обо мне думать! […] Александр мне в эту минуту душу раздирает. Сейчас пишу к Паскевичу; коли он и теперь ему не поможет, провались все его отличия, слава и гром побед, все это не стоит избавления от гибели одного несчастного, и кого!!! Боже мой! пути твои неисследимы» [Гр., т. III, с. 237].

Действительно, в тот же день, 3 декабря 1828 г. (за 57 дней до гибели), Грибоедов из Тебриза отправляет длинное послание начальнику, родственнику и «благодетелю» Паскевичу. После официальной части — последний грибоедовский «крик за Сашу»: «Главное: Благодетель мой бесценный. Теперь без дальних предисловий, просто бросаюсь к вам в ноги и, если бы с вами был вместе, сделал бы это и осыпал бы руки ваши слезами. Вспомните о ночи в Тюркманчае перед моим отъездом. Помогите, выручите несчастного Александра Одоевского. Вспомните, на какую высокую степень поставил вас Господь Бог. Конечно, вы это заслужили, но кто вам дал способы для таких заслуг? Тот самый, для которого избавление одного несчастного от гибели гораздо важнее грома побед, штурмов и всей нашей человеческой тревоги. Дочь ваша едва вышла из колыбели, уже государь почтил ее самым внимательным отличием, Федю тоже, гляди, сделают камер-юнкером. Может ли вам государь отказать в помиловании двоюродного брата вашей жены, когда двадцатилетний преступник уже довольно понес страданий за свою вину, вам близкий родственник, а вы первая нынче опора царя и отечества. Сделайте это добро единственное, и оно вам зачтется у Бога неизгладимыми чертами небесной его милости и покрова. У его престола нет Дибичей и Чернышевых, которые бы могли затмить цену высокого, христианского, благочестивого подвига. Я видал, как вы усердно Богу молитесь, тысячу раз видал, как вы добро делаете. Граф Иван Федорович, не пренебрегите этими строками. Спасите страдальца» [Гр., Т. III, с. 242].