Быть русским

В соборе на Дарю мне назвали адреса нескольких православных храмов, в которых нужно было обязательно побывать, чтобы немного узнать русский Париж. В тесном Трёхсвятительском подворье Московского Патриархата на улице Петель от духоты едва спасали широко открытые фрамуги нескольких окон. С разрешения местных властей под церковь некогда была приспособлена одноэтажная пристройка к многоэтажному жилому дому. Туповатые и самодовольные буржуа запретили возводить над ней купол и звонить в колокол. Восьмиконечный крест удалось прикрепить лишь над входной дверью. Русский храм, грубо затолканный в полуподполье, украшали изумительные белофонные росписи и иконы Леонида Успенского и Григория Круга. Горящих свечей было едва ли не больше, чем в просторном соборе на Дарю. Прихожане здесь казались скромнее и простонароднее. Часто крестились, кланялись до пола, обходили с поцелуями множество икон. Женщины являлись на службу в платочках, а не шляпках, мужчины без пиджаков и галстуков, но с окладистыми бородами. Словно в России, я подошёл к клиросу и принялся подпевать негромкому и не очень стройному хору женских голосов. После службы меня запросто позвали перекусить в трапезную, скрытую слева от алтаря, в глубине. В Москве так поступали лишь с прихожанами, близкими к священству. За столом, подливая чай и пододвигая бутерброды, расспрашивали обо мне, новых храмах, о переменах в Советском Союзе. Естественная и долгожданная теплота стала для меня открытием неведомого православия: человечного, радушного. Оно было изгнано из русских церквей большевиками, но продолжало жить в Зарубежье.

Купленная в советском магазине «Глоб» книга Робера де Понтийи «Guide des Russes en France (Путеводитель: Русские во Франции)» била в глаза кроваво-красной обложкой. Звероликий казак на скакуне c кинжалом в руке спустя полтора века после разгрома Наполеона всё ещё продолжал мучить подсознание французов. Хотелось мстить и мстить победителям европейского «просвещённого варварства». Но именно этот путеводитель помог отыскать в Париже следы русской культуры и истории. Отнюдь не кровавые, если не считать названий в честь французских побед: Кремлен-Бисетр – от названия московского Кремля и госпиталя для ветеранов войны 1812 года, Севастопольский бульвар, проспект Малакофф, улица де ля Кримэ, мост Альма – в честь «крымского реванша» 1856 года. В конце XIX столетия вражда ненадолго сменилась Франко-Русским альянсом, в Париже появился красивейший мост, посвящённый императору Александра III, и улицы с русскими названиями – Санкт-Петербург, Москва, Петергоф, Кронштадт, Волга, с именами Чайковского и Мусоргского, Римского-Корсакова и Льва Толстого, Шагала и Прокофьева. А станция метро «Сталинград» была так названа в 1946 году в знак признания победы союзной страны в Сталинградской битве.

Гуляя с картой и путеводителем, я обнаружил небольшой «русский квартал» в виде неправильного треугольника, застроенного многоэтажными доходными домами в стиле «Осман» с дворами-колодцами. Его образуют улицы Петра Великого, Невы и Дарю, носящая имя какого-то французского генерала, но на ней с 1861 года высится знаменитый собор св. Александра Невского. Мне рассказали, что богатые выходцы из России селились здесь ещё до революции. В 1918 году напротив собора открылся ресторан «Петроградъ», и с тех пор уже более века в нём не кончается разгульная жизнь. Из любопытства я зашёл внутрь, обвёл взглядом столики и стены, пробежал глазами меню и смятенно попятился назад. Неужели столько могут стоить борщ, пожарские котлеты, пирожки и квас? В другие рестораны с русскими названиями, я заглядывал лишь через витрины. Это лихое «русское запределье» существовало не для меня, не для эмигрантов, а для «братков», прилетавших на выходные покутить в Париже. В этих подворьях «Рашки за границей» требовали предъявить лишь толстый бумажник. Несколько раз мне встречались расписные, словно палехские шкатулки, магазинчики со снедью, знакомой с детства. Чтобы её вкусить, вполне было достаточно зрения и обоняния. Удивили только чай «Kousmichoff» дореволюционного чайного дома Павла Кузмичёва, исчезнувшего в России и после 1920 года возродившегося во Франции, и водка «Smirnoff» московского торговца Петра Смирнова, после революции его потомки бежали из России и возобновили своё дело в Стамбуле, а в1925 году в Париже.