Быть русскими — наша судьба

Чего только не было в нашей истории! Были мы улусом Золотой Орды, была наша Церковь епархией Константинопольского патриархата, было Смутное время, а скорее безвременье, были десятки жестоких войн, было великое княжество, было царство, была империя, была революция, Гражданская война и разруха, был Сталин, было безбожие. Если подходить формально, правильно будет сказать, что не менее пяти разных государств сменили друг друга на нашей земле. Но формальные признаки нужны только тому, кто ничего в этом не смыслит, а мы-то знаем, что всё это время жили в одной стране – в России, которая по своему метафизическому типу оставалась одной и той же. Так что в XXI веке мы с вами находимся в той же самой среде обитания, в которой находились наши предки в XV веке во времена Василия Тёмного. Как это может быть?

Очень просто. Давайте на минуту отвлечемся от жизни людей и обратимся к жизни животных. Возьмем паука-крестовика. Он может поселиться где угодно: в амбаре, в гараже, над окном сторожки, под навесом беседки, на стволе старого тополя. Можно ли говорить, что крестовики, оказавшиеся в столь разных условиях, живут в разных мирах? Разумеется, нельзя: все они живут в одной и той же среде обитания, в одном и том же мире, поскольку этой средой, этим окружающим миром является для них паутина, которую они выпускают из себя, и, как утверждают энтомологи, её структуры совершенно не зависят от того, куда крестовик её прилепляет. Так и люди. Немцы, переселившиеся при Екатерине Второй в Поволжье, сделали из отведённых им уездов маленькую Германию, а русские белогвардейцы, размещённые по ходатайству Лиги Наций на Галлиполийском побережье Турции, сделали из Галлиполи миниатюрную Россию. Но в отличие от паука человек не может создать свою среду обитания в одиночку, её делает не «я», как ошибочно думали Кант и Фихте, а исключительно «Мы». А так сравнение очень удачное (оно принадлежит Фрэнсису Бэкону): крестовик создаёт для себя одну паутину, на которой живет, тарантул – другую; немцы, в том случае, когда образуют компактную и достаточно многочисленную группу, ткут вокруг себя Германию, русские – Россию.

Так становится понятным, почему философы не выделяют в своей науке особого раздела «метафизика войны». Во время войны, и на фронте, и в тылу, человек живёт той же внутренней жизнью, что и в мирное время: так же старается сохранить здоровье и жизнь, хотя теперь это труднее, так же следит за своей внешностью и опрятностью одежды, так же влюбляется, хотя теперь для этого меньше возможностей, так же острит и подмигивает, так же рассказывает анекдоты, так же остро улавливает иерархию того общества, в котором оказывается, и находит в нём свое место, понимая, с кем надо говорить любезно, а кому можно ответить сквозь зубы. Да, идёт война, я стреляю во врагов, а они стреляют в меня, но разве это имеет какое-то принципиальное значение для тайной жизни моего глубоко запрятанного «я» и для его мироощущения?

Если вам так уж необходима «философия войны», вы можете найти её в «Севастопольских рассказах» Льва Толстого. Она заключается в том, что в войне нет чего-то особенного, что участвовать в ней всё равно что поехать в командировку. Вот какую зарисовку он сделал, находясь в осаждённом героически сопротивлявшемся городе, где смерть ежедневно косила десятки людей и никто не знал, кто будет следующим.

«– Чёрт возьми, как нынче у нас плохо! – говорит басом белобрысенький, безусый морской офицерик в зелёном вязаном шарфе.

– Где у нас? – спрашивает его другой.

– На четвёртом бастионе, – отвечает молоденький офицер, и вы непременно с большим вниманием и даже с некоторым уважением посмотрите на белобрысенького офицера при словах «на четвёртом бастионе». Его слишком большая развязность, размахивание руками, громкий смех и голос, казавшиеся вам нахальством, покажутся тем особенным бретёрским настроением духа, которое приобретают иные очень молодые люди после опасности; но всё-таки вы подумаете, что он станет вам рассказывать, как плохо на четвёртом бастионе от бомб и пуль: ничуть не бывало! Плохо от того, что грязно. «Пройти на батарею нельзя», – скажет он, показывая на сапоги, выше икор покрытые грязью. «А у меня нынче лучшего комендора убили, прямо в лоб влепило», – скажет другой. – «Кого это? Митюхина? – Нет… Да что, дадут ли мне телятины? Вот канальи! – прибавит к трактирному слуге. – Не Митюхина, а Абросимова. Молодец такой – в шести вылазках был».