Быть Сергеем Довлатовым. Трагедия веселого человека

…В Ленинграде между тем проблема гениальности стоит чрезвычайно остро. Гениальны все без исключения. Москва в расчет не берется. В цене здесь красноречие, неоампирные традиции и культуртрегерство. Человек, знающий больше одного языка — хотя бы полтора, — одержим здесь манией величия. Умеющий писать стихи — гений. А пишут их буквально все — от мала до велика. В результате — поэтическая инфляция, безответственность и одуряющая скука. Вечный турнир уязвленных самолюбий. Бесчинства неокультуренных темпераментов.

В Ленинграде — убожество. Целыми днями только и слышно: «Обо мне говорили в Пен-клубе». Как будто Пен-клуб — гулянка у Саши Кушнера или Валеры Попова. Оцените мою объективность!

А что в Москве? В Москве Богу молятся чуть ли не в трамвае, что для меня, как истинно верующего, оскорбительно. Веруют с удручающей наглядностью. Щипнет чужую жену и скажет: «Я познал Бога!»

***

…Знаете, милая Юнна, чего бы мне по-настоящему хотелось? Чтобы вы повидали мою армянскую родню — это моя четвертинка, а в остальном — чистокровный еврей! Все — армяне — толстые и шумные. У всех как минимум одна судимость. У моего старшего двоюродного брата — две. Одни имена чего стоят: Хорен, Арменак, Ованес, Гайк, Беглар… Мама утверждает, что в Ереване имеется троюродный брат по имени Жюльверн. С трех еврейских сторон родственники менее выразительны…

— Странно, — перебил я Нину. — СД — полукровка: отец — еврей, мать — армянка. Как шутил Вагрич Бахчанян, «еврей армянского разлива». Зачем ему понадобилось увеличить свою еврейскую половинку до трех четвертей? Поднадоели анкетные данные и он решил представить их в несколько иной комбинации? Очередная его мистификация, коих он был большой мастер? Свою прозу он называл псевдодокументализмом. А здесь — лжеавтобиографизм? Для него что письма, что проза — все едино.

— Так и есть! Эти письма — такая же чудесная проза, как и его рассказы. Только в ином жанре: эпистолярная проза.

В таком восторженном состоянии и правда не видел Нину никогда. Любил ее еще больше, хотя куда больше! И дико ревновал к мертвецу. Хотел обнять, приголубить, приласкать, но решил наоборот — нет, не ушат холодной воды, но слегка остудить.

— Не связано ли это с предотъездными настроениями в Ленинграде, где привокзальная атмосфера и «неожиданно выяснилось, что все окружающие — евреи»?

— Какое это имеет значение? — не унималась Нина. — Классно как сказано: «неожиданно выяснилось»…

— Да, этого у него не отнимешь — юмора…

— А что ты хочешь у него отнять? Талант? Что-то ты к нему неровно дышишь…

— Это ты к нему неровно дышишь, — сказал я.

Нина на меня как-то странно посмотрела:

— Иди сюда…

Впервые мы воспользовались loveseat по назначению. Впервые без презика. «Будь что будет.» — шепнула Нина, когда я хотел вынуть, и не выпустила меня. Обалденный секс — как никогда. Красивая — как никогда, господи! И тут меня как пронзило: Нина принимала меня за другого и принимала в себе, а теперь и в себя — другого. Ну и пусть!

— Совсем как в юности, — сказала Нина и заплакала. По-настоящему.

К кому ревновать — к тому, кто был у нее в юности, первый раз — в первый класс, или к тому, с кем у нее никогда ничего не было, не могло быть и не будет? Оба соперника для меня из виртуального ряда. Тем сильнее ревность.

— Знаешь, — сказала она вдруг, — когда все это у меня началось, нет, не секс, а вся эта девичья похоть, такая зависимость, просто ужас, только об этом и думаешь, я была в отчаянии, мечтала, чтобы у меня вообще не было влагалища. Смешно, да?