Быть воином

— Нет! — резко прервал его Ирайр, внутренне злясь на то, сколь просто и привычно-небрежно эти люди поминают всуе имя Его. — Господь рождает человека максимально зависимым. В отличие от животного, у человека изначально присутствуют лишь два врожденных инстинкта — хватательный и сосательный рефлексы. При рождении человек ничего не способен делать самостоятельно, даже есть и успешно избавляться от испражнений. И буквально во всем зависим. От того, есть молоко у матери или его искусственный заменитель. От того, будет ли рядом кто-то, кто научит его говорить, ходить, пользоваться горшком и всему остальному. И если у человека сразу после рождения по каким-то причинам происходит замена матери на, скажем, медведицу или олениху, которая вскормит его своим молоком, то он никогда не сможет вырасти человеком. Мы знаем этому множество примеров… — Ирайр замолчал и, окинув присутствующих спокойным взглядом, подытожил: — Господь не рождает человека свободным. Свобода есть то, что человек потом может обрести.

Некоторое время все молчали, слегка сбитые с толку не только резкостью отповеди, но и стройностью аргументов. И впервые в головы некоторых присутствующих закралась мысль, что этот с виду столь молодой человек на самом деле нечто гораздо большее, чем кажется…

— Ну хорошо, допустим, — уже с некоторой осторожностью начал джентльмен, — допустим, свобода — это то, что человек может потом приобрести. Но вы же не станете отрицать, что свобода сама по себе для любого человека есть величайшая ценность?

— Да, — кивнул Ирайр, — несомненно. Но я возвращаю вас к своему вопросу — что есть ваша свобода?

— Свобода — это возможность каждого поступать по своей воле, — твердо отчеканил один из гостей.

— И все? — мягко спросил Ирайр.

— А что еще вы хотите услышать? — сердито вмешался третий.

— Ну что ж, — усмехнулся Ирайр, — давайте пойдем привычным путем. А если у меня появится воля лишить вас, ну например, наручных часов.

— Не занимайтесь демагогией, молодой человек, — строго прервал второй. — Вы передергиваете, пытаясь подменить свободу вседозволенностью.

— Я? — артистично изумился Ирайр. — Но позвольте, я всего лишь твердо следую вашему определению, прилагая его к конкретному обстоятельству. Так что либо ваша свобода есть именно вседозволенность, либо ваше определение неполно. Так уточните же его!

— Нет нужды ни в каких уточнениях, молодой человек, — вновь вступил в разговор первый джентльмен, — они уже давно сделаны до нас. Как вам такое — ваша свобода заканчивается там, где начинается моя.

— Значит, все-таки мою свободу и возможность поступать по своей воле что-то ограничивает? — задумчиво произнес Ирайр. — И вы все-таки некоторым образом обманываете меня, заявляя, что когда я свободен, то могу поступать по своей воле. То есть, чтобы не быть ничем ограниченным или отодвинуть эти ограничения и стать таким образом предельно свободным, в вашем, естественно, понимании, я должен буду максимально отдалиться от других людей либо… максимально ограничить их свободу? То есть моя свобода в обществе будет максимальной, если все остальные будут лишены ее вовсе? Либо я должен буду согласиться на куцую и ублюдочную свободу, ограниченную… чем? — Он окинул присутствующих ироничным взглядом. Да, эти люди были неплохими политическими бойцами. Они умели произнести пафосные речи, подловить соперника на оговорке, привести хлесткую цитату, втянув в спор на своей стороне признанный авторитет, но, как выяснилось, почему-то обладали чрезвычайно слабым системным мышлением…

— По-моему, мы все-таки скатились к демагогии, — после некоторого молчания язвительно проговорил джентльмен, начавший разговор.

— Да нет, — усмехнулся Ирайр. — Напротив. Мы пытаемся от нее уйти. И разобраться, что же такое ваша свобода. И знаете, что я вижу? Как только мы берем ваш болтающийся в воздухе концепт свободы за штаны и насильно притягиваем его к человеку, так тут же обнаруживаем, что это не свобода, а нечто совершенно противоположное. Причем это противоположное у всех разное. Ибо один силен, а другой слаб, один богат, а другой беден, один образован и развит, а другой до седых волос расписывается крестом. И разве не первое, что учится делать человек, в нашем таком свободном и демократическом мире, как не определять… стены, границы, рвы, ограничивающие его свободу в виде законов, приличий, финансовых возможностей, а также прав и обязанностей избирателя и налогоплательщика? Причем, даже и тот, кто изо всех сил эпатирует добропорядочную публику своим отрицанием всех и всяческих границ. Ибо даже они, эти отрицатели, кто сознательно, кто инстинктивно, выстраивают свои эскапады против «искусственных границ, установленных закоснелым и ханжеским обществом» таким образом, чтобы потом получить за это некие, чаще всего финансовые дивиденды. И что тогда остается от этого гордого слова?..

В каминной повисла тяжелая тишина. Ирайр ждал, а джентльмены молчали, старательно отводя глаза. Впрочем, во взгляде деда ему почудилась веселая искорка. Но, наверное, он ошибался…