Бытие и сущность

Но, может быть, ситуация предстанет под совершенно другим углом зрения, если обратиться к грамматике не логиков, а чистых грамматистов узуса? Скажем сразу: мы не много выиграем, ибо они сами признают себя в затруднении. «Теория глагола, — говорит один из них, ближайший к нам по времени, — есть то, что больше всего затрудняло всех грамматиков древности и Нового времени; и она же есть, надо признать, то, что в наибольшей степени изобилует неправильностями, исключениями, аномалиями и вообще всякого рода затруднениями»[1087]. Это так — и тем более имеет смысл к ним обращаться: ведь затруднения, которые испытывает этого рода грамматика, прежде всего связаны с ее непрестанными усилиями смоделировать себя соответственно сложности языковых явлений, вместо того чтобы упрощать их, насильно подчиняя законам логики. К тому же здесь эта грамматика в очередной раз подтверждает свою стабильность, чего никак нельзя было ожидать вначале. Если обратиться к одной из классических дефиниций глагола — дефиниции Присциана, то собственной функцией этой части речи окажется обозначение действия и претерпевания вместе с характеристиками времени и наклонения: Verbum est pars orationis cum temporibus et modis, sine casu, agendi velpatiendi significativum (Глагол есть часть речи, обладающая признаками времен и наклонений и не обладающая признаком падежа, обозначающая действие или претерпевание»[1088]. Сотни раз повторенная грамматиками узуса, эта дефиниция и сегодня до некоторой степени остается в силе. Она оставила заметный след даже на той грамматике, которая провозглашает своим основанием новую теорию языка и автор которой начал с того, что сказал «прощай» Присциану[1089].

Одна из задач языка, говорит этот новый грамматик, — «выражать действия и состояния»[1090]. Действие и состояние могут быть выражены именем, когда их нужно просто назвать или представить; но когда нужно высказать действие, т. е. выразить его как таковое, «глагол остается преимущественной формой. Как было справедливо замечено, он выражает действие во времени и наклонении»[1091]. И кто же это заметил, как не Присциан? Конечно, кое-какие перемены здесь видны. Нас открыто просят не считать вслед за старой грамматикой «частей речи», будто один лишь глагол обладает привилегией выражать действие во времени и наклонении. Нас заверяют, что высказывание «Вперед!» есть императив, который, однако, не является глаголом. Здесь многое можно было бы сказать; но предоставим грамматикам решать этот вопрос. Для нас в первую очередь важно то, что, старое или новое, остается истинным в любом случае: специфический характер означивающей функции, которая приписывается здесь глаголу. Если это и не прощание с Присцианом, то, по крайней мере, прощание с Аристотелем. Ибо хотя Аристотель при случае признавал эти грамматические признаки глагола, логический уклон его мышления не позволил ему увидеть их последние импликации. Аристотелю совершенно неведома эта особая характеристика глагола — служить знаком выполненного действия, — которую, напротив, выявляет анализ грамматического узуса. Для Аристотеля глаголы суть имена, означающие не выполненные действия или возникшие вследствие них состояния, а понятия, соответсвующие таким действиям и определяющие их природу. Иначе говоря, они суть, как сказали бы сегодня, «имена действия» [nomina actionis]. Так, высказывание «он отправляется» означает для Аристотеля не акт выхода в путь, но «отправление», как и «он выходит» означает не сам акт покидания места, где некто находился, но «выхождение». Здесь перед нами грамматика логика, который заблуждается, и грамматиста, который прав. Глагол становится именем только тогда, когда за ним не признают его собственной функции в языке; а эта функция в том и состоит, чтобы обозначать действие во времени и наклонении.