Бытие и сущность

К несчастью, довольно трудно следовать здесь за подсказками языка, потому что они не обязательно совпадают в разных наречиях, и даже в одном наречии, нам известном изнутри, первоначальный смысл корней часто ускользает от нас. Языки имеют позади себя века развития логики, и даже их грамматики, как мы видели, подверглись глубокой логизации. Нет ничего удивительного в том, что они несут на себе логическую печать. Сам глагол есть, чья экзистенциальная функция несомненно предшествовала копулятивной, так часто использовался в роли связки, что некоторые современные языки уже колеблются относительно его смысла. «Я есмь» без каких-либо колебаний означает «я существую»; но уже «он есть» кажется менее очевидным — как если бы мы ожидали здесь услышать некий случайно забытый предикат. Любопытный парадокс заключается в том, что глагол est сам по себе утратил способность означать существование, так как обычно его заменяют во французском языке либо безличным выражением il у а, либо личной формой глагола existe[1101]. Сам факт, что мы обычно говорим существование, существовать, чтобы указать на то, что в норме должен был бы обозначать глагол быть, достаточно свидетельствует об экзистенциальной девальвации, которой подвергся этот глагол. Ведь его собственная функция заключается в том, чтобы говорить: то, что есть, есть; а то, что не есть, не есть. Что же касается глагола exister, он обозначает в первую очередь не то, что мы сегодня называем существованием, а первоисток существования. Итак, когда мы хотим сказать, что некоторое сущее поистине есть, и говорим, что оно существует, мы замещаем слово, исходно обозначавшее то, что мы хотим сказать, словом, исходно обозначавшим нечто другое. Поэтому не приходится ожидать, что, даже если удастся отыскать первоначальный смысл корней, это позволит коснуться их самого глубокого и самого подлинного смысла. Только свободная рефлексия над языком, сбросившая путы как лексикографии, так и логики, позволяет вернуться к первичным ориентациям мышления, сохраняющим свою устойчивость под всеми флуктуациями слов.

Для того, чтобы экзистенциальное суждение, взятое в его самой обычной форме: χ есть, стало внятным, нужно допустить, что реальность содержит в себе элемент, трансцендентный по отношению к самой сущности, и что наше интеллектуальное познание естественным образом способно улавливать этот элемент. Так что для нас, как для Платона и Плотина, имеется нечто «сверхсущностное», — но это не Благо и не Единое, а сам акт существования. Коль скоро он запределен сущности, то запределен и понятию. Таким образом, допустить возможность познания сверхсущностного — значит допустить, что наше познание способно простираться за пределы понятия. Иначе говоря, если всякий реальный предмет содержит в себе нечто большее, чем сущность, наше знание всякого реального предмета, чтобы быть адекватным, тоже должно содержать в себе нечто большее, чем понятие предмета и его дефиницию. Метафизический реализм сущности выказывает здесь свою радикальную недостаточность. Конечно, верно говорят, что предмет есть «нечто, что совершенно определено, но чье определение нам пока неизвестно, и, следовательно, необходимо открыть»[1102]. Однако нужно добавить, что если предмет есть нечто совершенно определенное своей сущностью, он также есть нечто совершенно определенное — в другом порядке — своим актом существования. Поэтому если наше познание должно достигнуть предмета в его глубочайшей реальности, оно должно достигнуть его в этом последнем акте, который в конечном счете определяет все существующее.

Поскольку этот акт нельзя ухватить в понятии, остается одно из двух: либо познать его невозможно, либо он познается суждением, которое само есть акт. Конечно, суждение есть акт не в том же смысле, в каком им является существование. Существование вещи — первичный акт, из которого проистекают, в соответствии с формулой актуализируемой сущности, все действия вещи. Напротив, суждение — вторичный акт: операция, посредством которой мы соединяем или разделяем понятия. Но сразу же бросается в глаза, что экзистенциальное суждение — операция совершенно особого рода: она заключается не в соединении либо разделении понятий (соединении через утверждение и разделении через отрицание), а в утверждении либо отрицании реального существования определенного субъекта. Именно это мы имели в виду, когда говорили, что суждение «Сократ есть» не означает «Сократ есть сущий» — что было бы справедливо как в отношении реального, так и в отношении возможного Сократа. Оно означает, что Сократ существует реально. Итак, проблема состоит в следующем: как и почему эта операция интеллекта, будучи вторичным актом, способна достигать первичного акта своего объекта?