Бытие и возраст

То же можно сказать и о детстве. Сколько мифов, расхожих сюсюканий в рассуждениях о слезинке ребёнка, о неиспорченности детской чистой души нашим взрослым миром, последующей неизбежной ложью! Поэтому это есть самое святое, поэтому во что бы то ни стало нужно не только оберегать и хранить, но и пытаться удержать в себе страну детства и пр. При этом такого рода заклинания препятствуют подлинно аналитическому рассмотрению. Например, мы забываем, что ребёнок в действительности представляет собой особую форму бытия – существо, которое отнесено к роду homo sapiens. Но по большому счету ребёнок – это имаго, цепочка промежуточных стадий в отношении того, что мы называем завершённой личностью, полнотой присутствия или бытием от первого лица, однако в форме для себя каждая «стадия» самодостаточна. То есть мы сталкиваемся со следующим странным обстоятельством: при самом простом рассуждении о мире мы видим повсюду проявления естественного антропоморфизма. Все антропоморфно: и то, что наивно воплощается в волшебных сказках, и то, что очевидно для ребёнка, что утверждает и наполняет мифы. Предполагается, что научное и последовательно философское мировоззрение постепенно избавляется от антропоморфизма. Например, благодаря современной этологии мы частично избавились от антропоморфизма по отношению к животным. Мы понимаем, что человек – это антимуравей, антиприродное существо. Но остается антропоморфизм детства – маленькому ребёнку странным образом вменяются «взрослые» чувства, но только в зачаточном состоянии. Ретроспективно взрослый вспоминает из детства то, что представляет собой не более чем ростки, тогда как целостная картина, конечно, совершенно иная. Она несколько раз меняется, как в калейдоскопе, и так и положено при подлинных метаморфозах – при превращении личинки в куколку, куколки в бабочку, а бабочки в сон Чжуан-цзы³⁹, Но если отбросить мифологемы и посмотреть, что же происходит в действительности, или, в духе Ж. Делёза и Ф. Гваттари, выяснить, как работает эта «желторотая машина» наряду с другими машинами в конвейере, то мы поймем, что каждое существо имеет свои повадки, свои законы бытия, свою экологическую нишу, и, безусловно, эти стадии имаго, включенные в наше обобщённое, очень плохо тематизированное понятие детства, являют собой некую совокупность вылупляющихся друг из друга существ.

Как обычно представляется детство под воздействием скрытой самоцензуры? Нам внушают со всех сторон картинку ностальгически прекрасного времени, когда деревья были большими, когда было настоящее высокое зеркало, куда можно было заглянуть и увидеть что-то интересное. Чудесный, очаровательный мир, из которого мы ушли и куда никогда не вернемся. Но если удержаться от такого рода ностальгических, внушённых и фальсифицированных воспоминаний и попытаться вспомнить: чем же оно, это моё детство отличалось? Что было преобладающим чувством, преобладающей эмоцией? Скорее всего, придется признать, что это была невыносимая скука. Если мы наблюдаем за ребёнком беспристрастно, мы видим, как это существо не в состоянии ничем себя занять. Мир неимоверно скучен. Мир (имеется в виду мир взрослых) замедлен для ребёнка, растянут, наполнен непонятными депозитариями, в нем отложено удовлетворение желания, в нем непрерывно говорят: завтра, послезавтра, через год, когда вырастешь. В процессе взросления мы смиряемся с этим откладыванием, депонированием, но для ребёнка оно неприемлемо, поэтому его быстрая скорость бытия как имаго встречает у взрослых тотальное непонимание. И, конечно, ребёнок сталкивается с тем, что этот мир не предназначен для проживания подлинного детства, так как некому тебя выслушать и некому с тобой по-настоящему поиграть. Нет, занять себя, конечно, чем-то можно, и на паразитировании на этом глобальном состоянии скуки и неприкаянности возникают, например, всякие компьютерные игры, но в значительной степени расставание с детством означает некоторым образом структурирование первородной скуки, нахождение способов избавления от неё.