Бытие

Сбор мусора совсем не романтическое занятие. Но и Джеральд не романтик. Нисколько не напоминая внешне героического астронавта с квадратным подбородком, он испытывал лишь легкое разочарование, когда изредка смотрел в зеркало на лицо, покрытое морщинами из-за того, что часто приходилось морщиться: на орбите рассвет обрушивается на тебя каждые девяносто минут.

Но он по крайней мере способен на подвиг воображения – может представить, что действительно существует там, наверху. Что это его тело вращается в тысячах километров в вышине.

Иллюзия наконец стала полной. Джеральд превратился в болу. Тридцать километров тонкой соединительной нити, совершающей полный оборот за тридцать минут, пять раз во время каждого прохождения по орбите. А на обоих концах этой вращающейся нити – компактные пучки сенсоров (мои глаза), катодных эмиттеров (мои мышцы) и хватателей (мои руки), которые сейчас кажутся Джеральду частью его самого в большей степени, чем плоть. Более реальными, чем части тела, с которыми он родился и которые сейчас плывут далеко внизу, в тесноте космической станции. Далекое человеческое тело кажется ему почти воображаемым.

Как охотник и его верная собака, человек и обезьяна затихли при окончательном сближении, словно звук мог спугнуть добычу, блестевшую перед ними.

«Какой-то странный блеск», – подумал Джеральд, когда телеметрия показала, что расстояние уменьшилось вдвое. Осталось несколько километров, а потом две орбиты сойдутся в сложном танце и петля схватит маленький объект как принимающий игрок, как акробат, который в воздухе ловит партнера, после чего…

…собственное вращение болы погасит инерцию объекта и отправит его в новом направлении. Через полповорота, когда этот конец петли будет ближе всего к Земле, хвататель выпустит объект и отбросит назад, на запад, чтобы он сгорел в атмосфере.

Самая легкая часть. К тому времени Джеральд будет пить кофе в защищенном жилом помещении станции. Вот только…

«Это не отброшенная вторая ступень ракеты, – думал он, разглядывая блеск. – Не грузовой контейнер, не разбитый топливный бак, не ледяной ком мочи, выброшенный экспедицией с участием людей». Теперь-то Джеральд уже знал, как отражают солнечный свет все виды обычного мусора – от старинных ракет и спутников до потерянных рукавиц и инструментов; все они в тени играют в прятки. Но эта штука…

Даже цвет у нее какой-то неправильный. Слишком синий. Слишком богатый оттенками синего. И уровень освещенности остается чересчур равномерным! Как будто у этой штуки нет ни фасетов, ни плоских поверхностей. Низко и встревоженно прозвучало вопросительное рычание Хачи. Разве можно прочно схватить предмет, если не знаешь, что там есть еще?

Когда относительная скорость приблизилась к нулю, Джеральд ввел поправки и выпустил из катодного эмиттера потоки электронов в оба конца кабеля, создав момент вращения против планетарного поля: этот прием позволял маневрировать без ракет или топлива. Идеально для медленной, терпеливой уборки мусора.

Теперь отрабатывал свой хлеб Хачи. Маленькая обезьянка вытянулась как макаронина, взяв на себя последние поправки – ее инстинкты были обострены миллионами лет свисания с ветки, – а Джеральд сосредоточился на самом захвате. Другой возможности не будет.

«Медленно и терпеливо… кроме последнего лихорадочного мгновения, когда тебе хочется иметь для работы с этим магнетизмом что-нибудь более быстрое. Когда хочется…»

Вот оно, прямо впереди. Что бы это ни…

Ринувшись навстречу, камера болы показала что-то блестящее, овальное, окрашенное пульсирующей синевой.

Рука Джеральда стала хватателем, он растопырил пальцы, потянувшись к объекту, который внезапно возник прямо перед ним.

«Не дергайся, – уговаривал он древние инстинкты, готовясь схватить эту штуку, чем бы она ни была. – Успокойся. Больно тут не бывает».

Но только на этот раз – необычным и удивительным образом – было больно.