Бытиё наше дырчатое

Разяев вскинул глаза. Перед ними стояли трое в чёрных рясах. У каждого на шее повязан алый пионерский галстук. Два рослых паренька (видимо, братья-близнецы) и, разумеется, ясноглазая пигалица. Куда ж без них!

— Простите… что?

— Исповедальную карту. Когда вы последний раз были на исповеди?

Супруги беспомощно переглянулись, но тут со стороны вокзала подоспела помощь — в лице того самого таксиста.

— Э! Э! Орлы! — одёрнул он дружинников, небрежно предъявляя им какое-то удостоверение, причём явно не водительское. — Это ж беженцы! Дайте хоть до пункта регистрации дойти! — Спрятал книжечку и ободряюще улыбнулся приезжим. — Извините… У нас с этим строго. Мой вам совет: как зарегистрируетесь — прямиком на исповедь… Вы ж из Баклужино… Грехов, чай, поднакопилось…

март 2007

АХАНЬКИ

Не так ахаешь, переахай снова!

В. И. Даль

Я знал, что редакторы — враги рода человеческого, но не думал, что до такой степени. Крапивное семя! Недрогнувшей рукой они правят «ономнясь» на «опомнясь», а «помавал» на «помахал». Они свято убеждены, что «ужо» и «противу» суть грубые орфографические ошибки. Кстати, слово «суть» в их понимании может быть только существительным третьего склонения и ничем иным.

А негодующие пометки на полях рукописи!

«Почему герой говорит, что ещё не вечер? Ведь дело происходит глубокой ночью!»

Но этот… Наверное, он и сам тайком пописывал. Известно же: кто никогда не был униженным и оскорблённым, не сможет толком ни унизить никого, ни оскорбить. Видно, и его в своё время изрядно повозили физией по опрометчиво расставленным запятым.

Наша встреча состоялась в единственной комнатке новорождённого частного издательства — чуть ли не первого в Ленинграде. За окном тихо разваливался Советский Союз. Мой визави восседал в редакторском кресле и в скорбной задумчивости листал принесённую по его же просьбе рукопись.

— Как же вы так? — устало посетовал он вдруг — и, болезненно морщась, зачитал: — «„Не может быть!“ — ахнула она».

— И что? — не понял я.

— Ахнуть означает сказать «ах», — терпеливо пояснил он. — Если ваша героиня говорит: «Не может быть» — то, значит, она не ахнула. Она воскликнула.

— У меня там ещё «Этажом выше ахнула дверь», — признался я. — То есть сказала «ах»?

Лицо редактора стало совсем несчастным. Мало того что автор безграмотен, он ещё и помнит свою белиберду наизусть.

— Или тоже воскликнула? — довесил я, не удержавшись.

— Нет, — процедил он. — Дверь, пушка… Эти пусть ахают. А вот что касается человека…

— Ахнул по затылку, например…

— Но не языком же! Рукой, поленом…

Мы смотрели друг на друга, наливаясь взаимной неприязнью.

— И что получится? «„Ах!“ — ахнула она»?

— Нет. Просто «ахнула». Без прямой речи.

— А если рявкнула? Сказала «рявк»?

Он поиграл желваками.

— Нет. Рявкнуть можно что угодно. Но ахнуть — только «ах».

— Позвольте, — с достоинством позволькнул я. — В словаре Даля «ахнуть» означает (цитирую) «дивиться чему, радоваться, горевать». И только в самом конце «восклицать ахъ!»

Следует признать, с моей стороны это была откровенная бестактность. Но я только что законспектировал в охотку первый том Владимира Ивановича — и просто не мог не щегольнуть познаниями.

Однако смутить редактора оказалось трудненько. Бесстыдство было частью его профессии.

— Даль, — далькнул он как ни в чём не бывало, — во многом устарел…

— Ничего себе! — ничего-себекнул я. — Может, и Достоевский устарел? Достоевского возьмите! Да у него сплошь и рядом «ахнул» в значении…

— Тоже мне образец! — презрительно тоже-мне-образецнул он. — Если мы будем ссылаться на Достоевского как на эталон русского литературного языка…

— А на кого ж тогда? — озлясь, а-на-кого-ж-тогдакнул я.

Нет, не так. Просто «а-на-кого-ж-тогдакнул». Без прямой речи.

Редактор взглянул озадаченно — и только-не-на-не-гокнул.

Я почемукнул.

В ответ он не нашёл ничего лучшего, как потомукнуть, и я почемукнул вновь. Но уже с тремя восклицательными знаками.

Он уклончиво но-вы-же-не-классикнул.

Я ну-и-чтокнул.

Он всё-равно-так-нельзякнул.

Собственно, на этом наш разговор и завершился. Я забрал рукопись и, хмуро ладно-посмотрюкнув, покинул новорождённое издательство.

Снаружи сеял мерзкий питерский снежок. На углу совала прохожим листовки и зычно долой-коммунякала увенчанная вязаной шапочкой пенсионерка. Я вздёрнул воротник куртейки и, уныло ну-и-временакнув, поплёлся в сторону Московского вокзала.

2005

РУКОПИСЬ, НАЙДЕННАЯ ПОД МИКРОСКОПОМ

(перевод с дрозофильского)

Вначале сотворил Морган потолок и пол.

Пол же был безвиден и пуст, и тьма над бездною, и Морган исторг вздох.

И сказал Морган: включите свет. И стал свет.

И увидел Морган, что проводка исправна и свет хорош.

И был вечер, и было утро: день один.

И сказал Морган: да будет твердь надёжная, и да не пропустит она воду, льющуюся сверху. И стало так.

И назвал Морган твердь потолком. И увидел, что не протекает.

И был вечер, и было утро: день второй.