Бытовое насилие в истории российской повседневности (XI-XXI вв.)

Разумеется, нельзя утверждать, что в таких журналистских работах была исчерпана вся правда о социальной природе инфантицида. Многие сюжеты остались в стороне, но на них могли обращать внимание другие представители пишущей интеллигенции. Если для Шашкова вопрос о детоубийстве был лишь иллюстрацией к картине о непростых судьбах русской женщины, то другие авторы рассуждали о трудностях выживания незаконнорожденных, равнодушии матерей к жизням своих самых младших детей, изменениях в сексуальном поведении низов и т. д.[471]

И все же даже журналистские интерпретации не давали ответа на вопрос о том, что делать с проблемой инфантицида? Дорошевич намекал на важность ответственности мужчин за судьбы внебрачных детей, а Шашков говорил о необходимости социального прогресса и грядущего освобождения женщины. Во всех перечисленных случаях решение откладывалось на потом. А что же следовало предпринять немедленно?

Похоже, главное решение такого рода предлагали те, кто не имел голоса в происходящих дискуссиях, т. е. присяжные заседатели. Они просто голосовали за оправдание и помилование обвиняемых, когда, взвесив все факты и сведения, находили ту или иную жешцину-дето- убийцу достойной прощения. Что касается профессионалов, которые брались за перо, то они также отчаянно искали пути решения. При этом юристы и медики всякий раз били в одну и ту же цель. Первые неизменно подчеркивали важность совершенствования законодательства, а вторые все более склонялись к необходимости профилактики через предоставление помощи. Журналист Шашков мог вполне искренне откладывать решение проблемы детоубийства как социального зла на отдаленное будущее, однако для юристов вроде Таганцева и Фойницкого и для врачей, писавших на страницах «Архива судебной медицины и общественной гигиены», ожидание было непозволительной роскошью.

* * *

Детоубийство стало одним из мрачных символов перемен, начавшихся в российском обществе в 60-е гг. XIX в. Чем серьезнее и стремительнее были эти перемены, тем более явно обнажались противоречия между народными практиками контроля рождаемости и требованиями современных государственных институтов и социальных структур.

Своими новациями в сфере уголовного законодательства власть деклари ровала экономическую ценность детства, но слитком мало еще было сделано для того, чтобы поставить на подобающее место всякую человеческую жизнь. Началась перестройка инертной и безжалостной машины российского правосудия, однако этот процесс зачастую шел слишком медленно, и поэтому всякая новая версия плохо соответствовала действительности, уже ушедшей вперед. Старая модель социального устройства, отводившая женщине роль существа второго сорта, интуитивно уже воспринималась как неудовлетворительная, тем не менее принимаемые в судах решения об оправдании матерей-детоубийц по-прежнему опирались на гендерные стереотипы присяжных, для которых женщины были существами слабыми и не свободными в своих действиях. На свой манер их мнение разделяли и медики, увидевшие среди причин совершаемых матерями убийств не только «страх позора» и «стыд», но и «психические расстройства». Для некоторых же это было следствием забитости, социальной пассивности и невежества женщин. И все же определенные позитивные сдвиги уже намечались. Они просматривались в концепции более адекватных наказаний и мер медицинской помощи, а также в оспаривании детоубийства как «чисто женского преступления».

Вероника Шаповалова

Сестренки, мамки, дамки: тема насилия в женских лагерных мемуарах

Понятия ГУЛЛГ и насилие неразделимы. Большинство тех, кто пишет о ГУЛЛГе, пытается найти ответ на вопрос: как выживали там мужчины и женщины? Такой подход оставляет в стороне многие аспекты насилия над женщинами. Американский писатель Айан Фрэйзер в документальном очерке «По тюремной дороге: безмолвные развалины ГУЛАГа» пишет: «Женщины-заключенные работали на лесоповале, на строительстве дорог, и даже в золотодобывающих шахтах. Женщины были более стойкими, чем мужчины, и даже боль они переносили лучше».[472] Это правда, о которой свидетельствуют записки и мемуары бывших узниц. Но можно ли утверждать, что женщины были более стойкими при прочих равных?