Бывают дети-зигзаги

— Побудь тут, Нуну, — проговорил отец неузнаваемо ласковым голосом, — я пойду перебинтую ей палец.

Жаль, что сейчас он не с нами и не слышит, что сказал Феликс.

— Может, и не только в этом стране он самый лучший, — продолжил Феликс и пару раз кивнул, — может, не только в стране.

Я вздохнул, чтобы эти слова проникли в меня поглубже. Дальше мы ехали в тишине, молчали по-мужски, только Феликс мурлыкал и похмыкивал себе под нос. Мне вдруг стало спокойно, как во сне. Как будто кто-то рассказывал мне историю про меня. Историю про мальчика, у которого отец — старший офицер угрозыска и на совершеннолетие подарил сыну путешествие в преступный мир, особый подарок — возможность повзрослеть, познать всю полноту жизни, обе стороны одной медали. Возможность осознать, что и у его отца есть другая сторона — свободная, дикая, веселая.

Как минимум была.

В молодости. До того, как он женился на Зоаре, до того, как начал работать в полиции. Я ведь знаю. Габи рассказывала мне, ну, то есть давала понять, да и время от времени кто-нибудь подмигивал мне и говорил, что отец был большой баламут. У него было двое друзей, банда-команда, их все звали «три мушкетера», они вместе служили в армии и вместе открыли в Иерусалиме фирму по перевозке мебели. Мне отец об этом даже не рассказывал, как будто само воспоминание о тех веселых днях могло нарушить траур по Зоаре. Но я собирал и хранил в своем сердце те крошки, которые бросала мне Габи: трое веселых хулиганов с золотыми сердцами, их знал весь Иерусалим, особенно его, Коби Файерберга в вечной ковбойской шляпе, ржущего, как конь; он мог, например, на спор станцевать вальс с холодильником на спине или украсть зебру из Библейского зоопарка[10] и проскакать на ней по улице. Вечерами после работы мушкетеры принимали душ, прилизывали гелем волосы и штурмовали вечеринки в Эйн-Кареме или в Рехавии, приглашали на танец самую красивую девушку и затанцовывали ее почти до обморока, один танцевал, а двое следили, чтобы никто не посмел вмешаться, а потом все трое исчезали, шли на следующую вечеринку. И у него была целая куча поклонниц, он ведь еще не был женат, и он им всем кружил головы, но не любил ни одну и говорил, что не родилась еще женщина, которая пленит его, а если какая-нибудь решит это сделать, ей придется поймать его на удочку или подстрелить, придется как следует на него поохотиться. И он ржал своим лошадиным смехом, таким был когда-то мой отец, миллион лет назад, он носился по иерусалимским улицам на мотоцикле с коляской, а в коляске рос помидорный кустик, разветвлялся и плодоносил, отец мог собирать помидоры и есть прямо на ходу. Его так и звали — Ковбой Томато, потому что «томато» — это по-английски помидор. А если его останавливал полицейский, чтобы оштрафовать, отец тут же давал ему взятку спелым красным помидором, и все смеялись и вздыхали — ну что ты будешь делать, ковбой — он и есть ковбой, его не изменить…

Где он? Где этот парень? Почему я не могу с ним познакомиться? Почему даже искра воспоминания о нем ни разу не мелькнула в отцовских глазах? Где хулиган, угонявший машины только ради того, чтобы приделать к ним квадратные деревянные колеса? Почему беда железным пером процарапала у него на лбу ту горькую морщину?

Феликс вел машину, мурлыкал, а я думал только о том, чтобы сердце мое не выскочило сквозь сжатые зубы. Я все трогал и трогал свой талисман — пулю, вынутую на операции из отцовского тела. Преступник стрелял в него, это был честный поединок, и он продолжался, пока отец не взял верх. Это пуля из тела моего отца, и она пребудет со мной, пока я жив. Отец сейчас рядом со мной. Все, что я делаю, — мы делаем вместе, и, даже если я действительно нарушу закон, душой отец будет со мной, как эта пуля у меня на шее. Всей душой — даже той ее веселой озорной половинкой, утерянной навсегда. Со мной. У самого сердца.

Это был редкий и проникновенный миг. Нечасто мне доводилось ощутить такую близость к отцу, осознать, что мы и вправду похожи — пусть не как близнецы и даже не как напарники, понимающие друг друга без слов. Порой меня даже пронизывал страх — а что, если я, когда вырасту, буду совсем непохож на него? Но в тот миг, в машине, я почувствовал, что расту вместе с ним и заслужил, может быть впервые в жизни, право заглянуть в глубь его души. Что только сейчас он полностью открывается мне, отдает себя целиком, щедро, без страха, и это и есть его подарок мне на совершеннолетие.