Бывшие. Мне не больно (СИ)

После того, как Таня рассказала мне все, я оказался на грани срыва. Чего мне стоило снова не приложиться к бухлу… Только никотин и спас, хотя не должно быть этой замены. Столько ненависти к самому себе я не чувствовал еще никогда. Тогда я четко ощутил, что того, кем я был, больше нет.

Меня разрывало от боли и осознания того, что я собственными руками убил своего ребенка. Я должен был оставаться рядом с Таней, предпринять что-то, а не отправлять ее на аборт.

Я честно пытался найти в памяти хоть что-то, какой-то маленький отрывок, фрагмент воспоминания, но пустота. Отчетливо помнится время, которое мы проводили вместе. Я был счастлив без алкоголя, не пил с ней ни разу. Потому что был опьянен ею. Ее запахом и руками, губами и яркими рыжими волосами. Она стала огнем, который возродил меня. А я, как последний трус, испугался этих перемен и вернулся в привычное болото.

До сих пор понять не могу, какой черт вселился в меня в тот момент.

— Расскажешь?

Я, как зависимый, нуждающийся в боли, требую еще и еще. Мне смертельно необходимо знать, что тогда было, к чему привели мои слова и действия. Иначе я не смогу это исправить.

— Да нечего рассказывать, — Татьяна ведет плечом и тянется за новой сигаретой.

Молчу, скриплю зубами.

— Это ведь не так.

Впервые смотрит мне в глаза. А они у нее, мама дорогая… можно утонуть навсегда.

— Зачем тебе это, Слав?

— Я должен знать.

Вздыхает. Начинает говорить. Ее голос бесцветный, безжизненный.

— Я никому не сказала. Только ты знал. Я звонила тебе еще несколько раз после того разговора, но по всем фронтам была тишина. Врач тактично отговаривала от аборта. А я на тот момент не видела иного выбора. Я ведь слабая, понимаешь? Это только в книгах героини сильные. Сами рожают детей, воспитывают и поднимают их.

Тушит окурок и отпивает кофе. Я леденею, покрываюсь коркой изнутри. Смотрит на меня, буравит взглядом.

— У меня не было ничего и никого. Я не могла оставить этого ребенка.

— Я не прошу оправданий, Тань.

— В клинике мне дали таблетку, и все. Ребенка не стало.

Молчим. Она отворачивается от меня и смотрит в окно. На детский площадке слышен детский смех. Таня закрывает глаза и со злостью запахивает окно, отрезая себя от чужой счастливой жизни.

— Я полюбила его сразу же, — говорит дрожащим голосом.

Ее глаза наполняются слезами.

— Это так странно. Ребенка еще нет, а ты его уже любишь больше, чем себя.

Она всхлипывает, и я, не сдерживаясь, прижимаю ее к себе. Обнимаю так крепко, как только могу. Таня плачет у меня на груди, захлебывается в слезах.

Закрываю глаза, по щеке стекает слеза.

Все это — твоих рук дело, Волков. Только ты виноват в этом. На самом деле ты много в чем виноват, но это самое худшее, что ты сделал.

Отголоски старой жизни болезненно полосуют по живому, по зажившим ранам. Если мне больно, то каково Тане даже представить не могу. Поднимаю ее на руки и уношу в комнату. Сажусь с ней на диван и глажу, глажу. Шепчу какой-то бред про то, что все непременно будет хорошо, понимая, что хорошо уже не будет никогда.

Это — то самое прошлое, которое пройдет с тобой через каждый день в твоем настоящем. Оно не исчезнет никуда, как не старайся.

Глава 11. Больше не полетаем

Таня

Слава не тот человек, с кем бы мне хотелось сейчас разделить эту боль. Но он рядом, и я успокаиваюсь, вдыхаю запах этого парня. Не знаю, изменился он или нет, ведь прошло довольно много времени, а я совсем забыла, каким он был.

Забыла теплоту его рук и ласку касаний. Забыла нежные слова, которые сиропом лились в уши. Забыла легкость и беспечность, с которой отдалась чувствам и эмоциям. Забыла, как плавилась моя душа. Запомнила лишь боль и то, как эта самая душа, истекая кровью, умирала.

Внешне Слава стал другим: раскачался, стрижется коротко, одевается достаточно просто. Что-то необратимо изменилось в его взгляде и поведении, будто весь этот веселый флер — обычная показуха, которую привыкли видеть окружающие.

Сейчас со мной, в этой маленькой комнате панельной многоэтажки, он выглядит настоящим. Взгляд потерянный, невидящий. Дрожь в руках, не знающих, что делать со мной и с болью, которая поселилась в его душе.

Не знаю, почему подмечаю все это. Занимаюсь каким-то абсурдным мазохизмом.

Мне неинтересна его жизнь, как и он сам, но я не хочу, чтобы он уходил. Не хочу оставаться одна. Снова одна, всегда одна.

Спускаюсь с колен Волкова и пересаживаюсь в кресло, поджимаю под себя ноги:

— Неужели ты и вправду не помнишь ничего? — голос сиплый от рыданий.

Слава качает отрицательно головой.