Бздящие народы

Эй вы, парочки всех стран и континентов! Помните, что любовь — это не просто сперма и засосы в ухо, не просто лизание пизды и вставление пальца в анус. Любовь — это не гнилое сюсюканье и не татуировки на жопе. Не трусики от Кальвина Кляйна и не журнальчик «The Face» под обслюнявленной подушкой. Любовь — это тяжеловатая ежедневная работа по усовершенствованию человеческих отношений, методичный труд с частыми обломами и катастрофическими издержками. Однако без этого труда вы будете хуже макак в полосатых подштанниках, хуже Европарламента, хуже китайского Министерства Внутренних Дел! Хуже английской королевы и Беньямина Нетаниягу! Хуже Милошевича и Билла Гейтса!

Мы безвылазно сидели в разгромленной квартире на Штумпергассе и жрали йогурт с кукурузными хлопьями. Все связи с внешним миром оборвались, только один раз пришёл счёт за телефонные разговоры. Как-то мы выбрались в Сецессион на выставку Майка Келли и Пола Маккарти, но это оказалась опять полупопулярная, полусофистицированная поебота, как многое в нынешнем институализированном искусстве. Вроде бы критично, остро, жёстко, а вглядишься повнимательней: мелкорефлексивная размазня! Мы советуем Майку Келли больше концентрироваться и меньше обедать с административными залупами и гнилозубы-ми кураторами. Слышишь, Майк? A, Mike?

Ни хуя он не слышит!

ОТТО МЮЛЬ — ТОЖЕ ЖОПА. ТОЛЬКО ПАТРИАРХАЛЬНАЯ

Однажды вечером раздался телефонный звонок:

бз-ззз-бз... Звонил наш знакомый — пожилой невменяемый художник Карл Гольдблат. Хули ему надо? Оказывается, он хочет пригласить нас к себе на встречу с Отто Мюлем. Отто Мюль выходит из тюрьмы и Карл Голдблат организует вечеринку: кука-

рача! Кукарача!

Отто Мюль — легендарный венский акционист. Он

начал выёбываться совместно с Германом Ницшем, Гюнтером Брюсом и Шварцкоглером ещё в 60-е годы, а в 1970-м создал в сельской местности якобы антиавторитарную и антигосударственную Коммуну, куда набрал кучу молоденьких девушек и желторотых юнцов. Сам он стал в этой коммуне боссом, папой и фюрером. Коммуна проповедовала сексуальное освобождение и полную детабуизацию жизни и творчества, и под этим предлогом Мюль поябывал молодух и заставлял их рисовать картинки, которые подписывал своим именем. Разумеется, он был неплохой художник и способный организатор, но все его утопические освободительные идеи как водится, быстренько трансформировались в пошлую эстетику либертинажа и простой артистический карьеризм. В конце концов он выебал в своей общине чуть ли не всех девушек, обрюхатил нескольких, и пара из них подала на него в суд. Процесс кончился для пиздолюбца печально: семь лет за решёткой! Ебать эту тюремную систему и всё это дешёвое правосудие! Теперь Мюль выходил на свободу.

Субботним вечером мы явились на квартиру к Гольд-блату. Здесь уже всё было готово к приходу дорогих гостей: сосиски, колбаса, красное вино, пиво, орешки. На стульях сидело несколько молодых людей — учащихся венской Академии художеств. Пара девушек разного возраста. Все ждали Мюля, как бога.

Звонок в дверь! Гольдблат кинулся отпирать, как истосковавшийся по хозяину пёс. Придушенное хихиканье, возбуждённые женские голоса, чей-то низкий бас — ив комнату завалила орава. Ни хуя себе! Пять излучающих восторг и обожание дам и старый пердун в кофте! Это был Мюль и его гарем. Все его одалиски выглядели очень неплохо: спортивные, подвижные, весёлые, с умными артикулированными лицами. Две девушки были настоящими красавицами. А Мюль смотрелся не лучшим образом: семидесятилетний старый;

хрыч, только что вышедший из тюряги... Обвисшие щеки, мешки под глазами, дряблая шея... И в то же время чувствовалось, что этот пиздюк ещё может за себя постоять, что он ещё хоть куда, дайте ему только отдохнуть и принять витаминчики. Вобщем, паша был под стать гарему. Хуй с резьбой, пизды с вывертом!

Но что было действительно похабно, так это его высокомерное, авторитарное поведение. Как он разговаривал с молодёжью! Гольдблат — пёсик бросился знакомить его с гостями, но Мюль демонстративно отворачивал от всех нос. Одному из студентов он сказал: «Гов-нюк, заткнись», другому: «Да ты же бездарь», третьему: «Дурачок, ты же ни хера не знаешь». И всё в таком роде. И что особенно мерзко, все это спокойно глотали. Да ещё смотрели на Мюля влюблёнными глазами. Срамота! Нужно было его как-то проучить — этого мэтра

усатого. Жошпник!

Тут он как-раз обратился к Александру. Типа того,

что «слышал, слышал про вас, хорошая акция с Малевичем, поздравляю». Вот тоже папаша нашёлся! Пида-рас старый, мне его похвалы ни к чему! Уёбок! Я ему и говорю по-русски:

— Да пошёл ты на хуй!

Он как-то сразу насторожился и спрашивает у

Гольд блата:

— Что он сказал?

А Гольдблат, обращаясь к Барбаре, переспрашивает:

— Что он сказал? Что Александр сказал? А Барбара говорит Гольдблату по-русски:

— Да пошёл ты на хуй!

Тут они все разволновались. Девушки Мюля переглядываются, Гольд блат панически улыбается, студенты недоумевают, Мюль толстую сигару из кармана вытаскивает и закуривать собирается. И опять к Александру по-английски обращается: