Чаадаев

И в высшем слое русского общества Петр Яковлевич не находил той силы веры, каковая необходима для подлинного просвещения. Тут же он передал Надеждину ряд иностранных книг, где обсуждались подобные вопросы, рекомендуя ему сделать из них переводы для журнала. Беседа, проникнутая чувствами покорности и долга, очаровала Николая Ивановича, только несколько смутившегося похвалами в адрес католицизма. Узнав о существовании цикла философических писем, он изъявил готовность целиком опубликовать его. Тогда Чаадаев предложил начать с первого, служившего своеобразным введением ко всем остальным, и через несколько дней прислал редактору «Телескопа» его перевод. За первым должны были идти третье и четвертое письма, так как их автор почему-то отказался дать второе (видимо, из-за резкости тона в рассуждении о крепостных крестьянах).

Надеждин не мог не заметить, что возбужденной публицистической интонацией и резкой критикой русской истории и культуры введение сильно отличается от дальнейшего повествования. Тем не менее он решился печатать его, надеясь, что публикация последующих писем внесет должные разъяснения, и готовясь сам выступить с полемическими рассуждениями, которые напоминали неизвестные ему мысли Чаадаева о высоком предназначении России. Редактор предполагал оживить «Телескоп» и привлечь к нему угасавшее внимание читателей, о чем он и говорил на следствии. «Зная известность и вес автора в высшем обществе, я ожидал впечатления от самого имени его, которого он нисколько не думал скрывать… Такой авторитет для известности и хода журнала, конечно, мог быть выгоден. Что же касается до вредных последствий, то я никак не ожидал их, предоставляя себе немедленно сделать на эту статью возражение и тем, изгладив дурные впечатления, поддержать вместе занимательность журнала».

До Николая Ивановича доходят разговоры Петра Яковлевича в московских салонах об их сотрудничестве, однако остается еще открытым вопрос преодоления цензурных сложностей. Цензор «Телескопа», ректор Московского университета А. В. Болдырев, жил на казенной квартире в одном доме с редактором. По словам известного ученого Ф. И. Буслаева, бывшего тогда студентом и вхожего к ректору, последний из-за преклонного возраста мог работать только по утрам, а вечера обыкновенно проводил за копеечной игрой в карты. Именно в это время и принес ему Надеждин на подпись корректурные листы пятнадцатого номера своего журнала, уговорив Болдырева не читать философического письма, а лишь прослушать его. «Цензурное чтение проходило между робберами и во время самой игры, и Болдырев написал дозволение, не проникнув сути дела и положившись на то, что товарищ и ежедневный собеседник не подведет его». Варианты свидетельства Буслаева встречаются в дневнике О. М. Бодянского, а также в ряде других мемуаров. Сам цензор объяснял на следствии свою невнимательность особенной занятостью в те дни по университетским обязанностям.

Так или иначе пятнадцатый номер «Телескопа» был подписан. И пока в типографии печатались его экземпляры, готовились корректурные листы семнадцатого номера с третьим философическим письмом, Петр Яковлевич мог быть доволен достигнутой наконец-то целью и началом обнародования своих сочинений. Однако Екатерина Гавриловна Левашева словно предвидела возможные последствия и просила помощи у известного литератора М. А. Дмитриева, писавшего в неопубликованных воспоминаниях: «Зная некоторое влияние мое на Чаадаева, она просила меня уговорить его не издавать этих писем, как содержащих в себе такие мнения, которые для него лично могли быть опасны. Но ничего не помогло, и первое письмо было напечатано…»

Пятнадцатая книжка «Телескопа» за 1836 год вышла с запозданием, не в августе, как полагалось, а в конце сентября. В отделе «Науки и искусства» читатели увидели статью под заглавием «Философические письма к г-же ***. Письмо 1-е», которая сопровождалась хвалебным редакторским замечанием и уведомлением о последующем продолжении публикаций, развивающих «одну главную мысль».

Однако «одна мысль» Петра Яковлевича так и не получила печатного воплощения, которое оборвалось на введении, сразу вызвавшем повсеместную бурю негодования, прежде всего в обеих столицах. И хотя вместо подписи значилось: «Некрополис, 1829 г., декабря 17», установление автора, в течение нескольких лет распространявшего свои идеи в рукописном и устном виде, не составляло никакого труда.